Хорхе Луис Борхес. Золото тигров (сборник)
Тамерлан (1336-1405)
От мира этого моя держава: Тюремщики, застенки и клинки - Непревзойденный строй. Любое слово Мое как сталь. Незримые сердца Бесчисленных народов, не слыхавших В своих далеких землях обо мне, - Мое неотвратимое орудье. Я, пастухом бродивший по степям, Крепил мой стяг над персепольским валом И подводил напиться скакунов К теченью то ли Окса, то ли Ганги. В час моего рожденья с высоты Упал клинок с пророческой насечкой; Я был и вечно буду тем клинком. Я не щадил ни египтян, ни греков, Губил неутомимые пространства Руси набегами моих татар, Я громоздил из черепов курганы, Я впряг в свою повозку четырех Царей, не павших в прах передо мною. Я бросил в пламя посреди Алеппо Божественный Коран, ту Книгу Книг, Предвестье всех ночей и дней на свете. Я, рыжий Тамерлан, сжимал своими Руками молодую Зенократу, Безгрешную как горные снега. Я помню медленные караваны И тучи пыли над грядой песков, Но помню закопченные столицы И прядки газа в темных кабаках. Я знаю все и все могу. В чудесной, Еще грядущей книге мне давно Открыто, что умру, как все другие, Но и в бескровных корчах повелю Своим стрелкам во вражеское небо Пустить лавину закаленных стрел И небосклон завесить черным платом Чтоб знал любой живущий на земле: И боги смертны. Я - все боги мира. Пускай другие ищут гороскоп, Буссоль и астролябию в надежде Найти себя. Я сам все звезды неба. С зарей я удивляюсь, почему Не покидаю этого застенка, Не снисхожу к призывам и мольбам Гремучего Востока. В снах я вижу Рабов и чужаков: они Тимура Касаются бестрепетной рукой И уговаривают спать и на ночь Отведать заколдованных лепешек Успокоения и тишины. Ищу клинок, но рядом нет его. Ищу лицо, но в зеркале - чужое. Теперь оно в осколках, я привязан. Но почему-то я не вижу плах И шей под вскинутыми топорами. Все это мучит, но какой же прок Мне, Тамерлану, им сопротивляться? И Он, должно быть, вынужден терпеть. Я - Тамерлан, царящий над закатом И золотым восходом, но, однако...
Былое
Как все доступно, полагаем мы, В податливом и непреложном прошлом: Сократ, который, выпив чашу яда, Ведет беседу о путях души, А голубая смерть уже крадется По стынущим ногам: неумолимый Клинок, что брошен галлом на весы; Рим, возложивший строгое ярмо Гекзаметра на долговечный мрамор Наречья, в чьих осколках копошимся; Хенгист со сворой, мерящей веслом Бестрепетное Северное море, Чтоб силой и отвагой заложить Грядущую британскую державу; Саксонский вождь, который обещает Семь стоп земли норвежскому вождю И до захода солнца держит слово В кровавой схватке; конники пустынь, Которые топтали прах Востока И угрожали куполам Руси; Перс, повествующий о первой ночи из Тысячи, не ведая о том, Что зачинает колдовскую книгу, Которую века - за родом род - Не отдадут безгласному забвенью; Усердный Снорри в позабытой Фуле, Спасающий в неспешной полутьме Или в ночи, когда не спит лишь память, Богов и руны северных племен, Безвестный Шопенгауэр, уже Провидящий устройство мирозданья; Уитмен, в жалкой бруклинской газетке, Где пахнет краскою и табаком, Пришедший к исполинскому решенью Стать каждым из живущих на земле И всех вместить в единственную книгу; Убийца Авелино Арредондо, Над Бордой в утреннем Монтевидео Сдающийся полиции, клянясь, Что подготовил дело в одиночку; Солдат, в Нормандии нашедший смерть, Солдат, нашедший гибель в Галилее. |
