А зря. Ибо хомяк, загнанный в угол — опасное существо.

Когда Бланманже увидел Арлекина у себя в клубе и узнал, его как ударило: да вот же он, шанс. И, собрав в кулак всё своё мужество, приказал одному из местных проститутов, — тому самому кулану, — обслужить данного клиента по полной программе. А потом придушить и оттащить в клубный подвал. Оборудованный для BDSM-игрищ.

\\

— …Восемь тысяч. Это крайнее условие, больше не могу, — сказала труба.

На сей раз Арлекин почувствовал, что контрагент больше не торгуется и достиг предела своих возможностей.

— Дочь с вами, — сказал он. — Несите деньги.

— Сначала доставьте пакет, — сказал голос.

Арлекин, разумеется, этого ожидал.

— Половину вперёд, — сказал он. — Остальное после.

— Пока пятьсот. Остальное получите, когда донесёте пакет до места, — сообщила труба.

— Три тысячи, — сказал Арлекин. — И это тоже крайнее условие.

Действие семьдесят третье. Декапитация, или Буратина попадает в некое место, кое служит ему прибежищем, и узнаёт великую тайну

Чудище о́бло, озо́рно, огромно, стозе́вно и ла́яй.

Черепаха — символ мудрости, на которую не следует полагаться.

17 января 313 года о. Х.

Озеро Гарда.

Вечер — ночь.

Сurrent mood: serious / шутки кончились

Сurrent music: АукцЫон — Старый пионер.

Сurrent poetry: А.С. Пушкин, Руслан и Людмила, Песнь Третия, 232-247

Буратина сидел на пирсе и болтал ногами со скуки, когда поверхность озера потемнела и заколыхалась.

Деревяшкин от испуга чуть было не выронил змейку. Та зашипела — и в который уж раз попыталась укусить бамбука за ладошку.

А вот зелёный товарищ — бамбук так и не узнал его имени — сидел рядом, не подавая признаков… да, в общем-то, никаких признаков не подавая. После кратковременной вспышки ярости, стоившей жизни Аркадию Рудольфовичу, он впал в прострацию. Буратина честно пытался его расшевелить, стуча ему по спине, щелбаня по щщам и дёргая за обвислые ноздри. Всё тщетно: зелёный ни на что не реагировал. Как будто из него выдернули некий внутренний стержень… да, собственно, так оно и было, чо уж. Впрочем, он хотя бы вёл себя прилично. В отличие от жабледротки. Которая так и осталась рыдать над издохшей Лилией Львовной.

Что касается дежурной лягушки, она пропала, как и не было её. Вероятно, уплыла. Буратина с удовольствием сделал бы то же самое, найдись на островке — это был именно островок, искусственный, квадратный — хоть какое-нибудь плавсредство. Его бы устроила даже самая маленькая лодочка с одним веслом. Но ни лодочки, ни весла не нашлось.

Ещё того хуже — не было нормальной еды. Буратина обыскал все помещения и наткнулся на кладовку. Там хранились бумажные мешки. Вероятно, то был корм для земноводных. Он так вонял, что даже небрезгливый бамбук попробовать его на вкус не решился.

Однако жрать-то хотелось. Бура уже подумывал, а не схомячить ли змею — вот прям так, всыромятку. Останавливало его только то, что в ней могли быть какие-нибудь яйца или зародыши, которые могли прорасти в кишечнике и овладеть Буратиной изнутри. Те же соображения удержали от того, чтобы забить жабледротку и скушать её: мало ли чего она там нахваталась от Лилии Львовны. Да, бамбук был не чужд благоразумию (и не любил сырое). Тем не менее, победа пустого желудка над благоразумием была лишь вопросом времени.

Которого, однако ж, не хватило. Ибо явилась Тортилла. И не с дружественным визитом, нет.