Грусть везде…

         Усмиренный, хороший,

         пробираясь к воде,

         бьет в ладоши.

         Что ты ждешь у реки,

         еле слышно колебля

         тростники,

         горьких песен зеленого стебля?

         Что, в зеркальность глядясь,

         бьешь в усталую грудь ты тюльпаном?

         Всплеск, круги… И, смеясь,

         утопает, закрытый туманом.

         Лишь тюльпан меж осоки лежит

         весь измятый, весь алый…

         Из больницы служитель бежит

         и кричит, торопясь, запоздалый.

    Март 1904

    Москва

Жертва вечерняя

         Стоял я дураком

         в венце своем огнистом,

         в хитоне золотом,

         скрепленном аметистом, —

         один, один, как столб,

         в пустынях удаленных, —

         и ждал народных толп

         коленопреклоненных…

         Я долго, тщетно ждал,

         в мечту свою влюбленный…

         На западе сиял,

         смарагдом окаймленный,

         мне палевый привет

         потухшей чайной розы.

         На мой зажженный свет

         пришли степные козы.

         На мой призыв завыл

         вдали трусливый шакал…

         Я светоч уронил

         и горестно заплакал:

         «Будь проклят, Вельзевул —

         лукавый соблазнитель, —

         не ты ли мне шепнул,

         что новый я Спаситель?..

         О проклят, проклят будь!..

         Никто меня не слышит…»

         Чахоточная грудь

         так судорожно дышит.

         На западе горит

         смарагд бледно-зеленый…

         На мраморе ланит

         пунцовые пионы…

         Как сорванная цепь

         жемчужин, льются слезы…

         Помчались быстро в степь

         испуганные козы.