Конечно, записи велись не во всех случаях (это было бы невозможно технически), а только по договоренности со следователем. Это было очень удобно — протоколы протоколами, да ведь всего не упомнишь. А в допросе все бывает важным — и интонация, и междометия, и даже молчание. Поэтому следователи в сложных случаях частенько прибегали к помощи аппаратуры прослушивания. И хорошие отношения с Кумачом Абовичем очень ценили.

Записи, по негласным правилам, хранились у Калики в фонотеке до того момента, когда дело передавалось в суд. Тогда Кумач Абович просто использовал кассеты еще раз.

Уже больше десяти лет он работал в Бутырках. Позади были сплошные неприятности, впереди — нескончаемая работа. А в настоящем — только поскрипывание магнитофонных механизмов, и три комнаты в следственном корпусе Бутырской тюрьмы.

Вот к Калике-то и направился Евгений Николаевич Володин. По пути он зашел в магазин и купил бутылку хорошего коньяку: несмотря на то что Кумача Абовича он знал давно и просьба его почти стопроцентно была бы удовлетворена без всяких подношений, Володин придерживался того простого правила, что служба службой, а подарок никогда не повредит. Итак, вооружившись бутылкой коньяку, он поехал в Бутырки.

Когда Володин вошел в кабинет Кумача Абовича, тот возился во внутренностях магнитофона.

— Здравствуйте, Кумач Абович, — произнес Володин, тщательно стараясь скрыть улыбку, которая предательски вылезала у любого человека, который произносил это имя-отчество.

Кумач Абович поднял голову и внимательно посмотрел на Володина. К этой своей выборочной наблюдательности он тоже давно привык. С детства он всегда очень зорко следил, как все-таки люди реагируют на его имя. И чаще всего убеждался, что реакция совсем не та, которую ему бы хотелось видеть.

Но следователь Володин ему нравился, потому что ни разу за все годы, что Кумачу Абовичу доводилось сталкиваться с ним, он не позволил себе и тени улыбки. Конечно, Калика не мог подозревать, что Володин каждый раз скрывает эту улыбку. Но, в конце концов, умение скрывать свои эмоции тоже очень ценная черта.

— А-а, Евгений Николаевич, приветствую! Рад вас видеть! — приветливо поздоровался Кумач Абович. — Присаживайтесь, я сейчас закончу.

Он завернул пару винтиков и отставил распотрошенный магнитофон.

— Ну-с, с чем пожаловали?

— Да вот, Кумач Абович, дельце у меня к вам.

— Ну да, — в шутку погрозил ему пальцем Кумач Абович, — меня вспоминают, только когда дела… А без дела никто и не зайдет. Впрочем, понимаю: кому хочется в Бутырки приходить по своей воле, без дела?

— Это верно, — поддержал его Володин, — хмуро тут у вас, мрачно. Невесело.

— А что же вы хотели? Тюрьма все-таки, не цирк и не Большой зал консерватории…

— И сыро… — продолжил Володин, оглядывая облупленную штукатурку, сквозь которую виднелись большие отвратительные пятна плесени.

— Не говорите, сырость тут такая, что до костей пробирает. Даже в самые жаркие дни, — помрачнел Калика, — не знаю, куда и деваться от ревматизма. Совсем одолел, проклятый.

— Да, тут у вас ревматизм — профессиональная болезнь. Контролерам полегче — они все-таки все время двигаются. А вы в комнатах сидите. Вам бы к морю, кости погреть.

— Куда там! — отмахнулся Кумач Абович. — При моей зарплате к морю? Не смешите!

— А вы попросите начальника тюрьмы, он вас и переведет в место посуше. Давно ведь работаете, заслужили…

— Хе-хе, — улыбнулся Кумач Абович, — если бы такое имелось… Тут ведь, в Бутырской тюрьме, нет никакого «места посуше».