Я напомнил Лене, как осенью сорок первого наши семьи уезжали в эвакуацию. Тогда Ленка была тоненькая, гибкая, смешливая, это она потом внезапно растолстела, забасила. Наш состав остановился как раз напротив бабкиного дома, и моя мать, выпрыгнув из теплушки, помчалась через сад. Она вернулась с бабушкой и сундуком, и в вагоне с нарами сразу стало уютнее. В селе Долматово Курганской области моя мать и ее подруга — мать Лены — определились в колхозники, мы имели скупой, но достаточный по тем временам харч. А те, кто твердил, что война скоро кончится, и жил на привезенные с собой тряпки, вскоре почувствовал всю суровость уральской зимы.

— А помнишь, как дезертир спалил сельсовет и бабы бежали за ним по снегу с вилами? — спросила Лена.

Я рассказал, как поймали и судили дезертира — из кулаков был он, мстил Советской власти.

Та далекая морозная зима была радостной: немцев разбили под Москвой, погнали прочь, мы могли вернуться в свой двор.

Из тамбура вошел слепой с аккордеоном. Громко пропел, аккомпанируя себе, песню о девушке, которая провожала на позицию бойца. В протянутую кепку посыпалась мелочь. Ребята приутихли, разглядывая шедшего по проходу исполнителя. Война для него не кончилась. Он будет повторять песню в каждом вагоне, пересаживаясь с поезда на поезд.

И замелькали знакомые, радостные станции, где мы снимали дачи до войны: Тарасовская, Клязьма, Мамонтовская. Какая же разноцветная была у нас жизнь — с майскими жуками на цветущих кустах шиповника, притягательной силой спелой чужой малины, юркими головастиками в прозрачной воде. Вот и Акулова гора, у которой Маяковский повстречался с солнцем, и холоднющая родниковая Уча, и необъятная пойма луга. Приехали: Пушкино!

Прошли несколько дачных улиц и сразу — к нашей поляне, окруженной серебристыми в лунном свете соснами. Оттуда летела знакомая мелодия, задушевный голос Клавдии Шульженко:

Нас приветствовали знакомые. Семейство Гусевых — одиннадцать человек братьев и сестер во главе с длинной Наташкой. Светка и Виталий Еремины. Другие дачники.

— Что это? — Ветер указал на незнакомый ему ящик с пластинкой.

— Патефон! Изобретение века!

Я объяснил мальчишке, как крутить ручку, ставить пластинки, менять иглы, доставая их из треугольного пенальчика, и он на весь вечер стал рабом патефона. Ветер сразу оценил всю важность патефона в жизни не одного поколения дачников и поставил его в один ряд с рождением первого парохода, самолета, электролампочки, ракеты. Мы — подростки сорок седьмого — еще не знали как следует музыки Мусоргского, Бетховена, Кальмана, не слышали битлов и Пугачевой, не читали Хемингуэя и Борхеса, но под дребезжание патефона готовились к встрече с ними.

Да, мы жили еще войной. Нас спасли от смертельной опасности такие отчаянные парни, как Саша с «Уралмаша» и одессит Аркадий Дзюбин из фильма «Два бойца».

Фашисты слишком рано представили нас своими рабами, а мы всегда были людьми свободными, людьми нового мира.

Мы выстояли, победили. Но как горьки утраты!

Мягкий, проникающий в душу голос Марка Бернеса разволновал меня, и я почти ничего не замечал вокруг.

По поляне двигались тапочки, тапочки… и пара кедов. По последним я узнал среди танцующих Алену. Поднял глаза и увидел знакомый силуэт, ахнул про себя: Нина!

Окликнул.

Нина услышала, улыбнулась вместе со всеми, подошла.

— Здравствуй, писатель.

— Здравствуй, Нина. — Я видел совсем близко широко открытые, доверчивые глаза, задорно вздернутый носик, каштановые волосы. — Потанцуем? Ветер, что ты тянешь? Заводи!

Запел Утесов:

Вот тебе, Ветерок, фирменная песенка.