С этими словами Тео отстранился, забрал у меня кружку и вложил в ладонь ворох шпилек. Я, не задумываясь, сжала их в кулаке.

– Так-то лучше, – оценил Тео, оглядев меня с головы до ног. – У тебя слишком красивые волосы, чтобы их скрывать.

– Вовсе не красивые, – пробормотала я. – Вот у Настасьи Васильевны были очень красивые волосы. Тёмные, как вороново крыло.

Тео хмыкнул каким-то своим мыслям. Я не стала спрашивать, что смешного он услышал. Или его просто так веселит моя манера выражаться по-книжному? Демидов точно поехидничал бы по этому поводу.

– У Лесной Княжны тоже очень красивые волосы, – внутри всё ухнуло вниз, стоило только вспомнить ту, кому меня предпочли. – Длинные, светлые. В них вплетены совиные перья. Когда она бежит, кажется, что за её спиной два огромных крыла… а у меня. Так. Обычные волосы.

– Мне очень нравятся, – произнёс Тео. – Особенно когда они распущены.

И пусть стоило ему сказать такую мелочь, я ощутила, как в груди разрастается тепло, но я всё же попыталась возразить:

– Неприлично так ходить. Это… непристойно.

– Здесь, в фарадальском лагере, вряд ли кто-нибудь осудит тебя. – Тео обвёл взглядом поляну и всех, кто собрался вокруг костра этой ночью. – Здесь люди по-настоящему свободны. И несовершенны. Приглядись. – Он обвёл рукой поляну, и я невольно проследила за ним, рассматривая мужчин и женщин.

Фарадалы в большинстве своём ведут почти нищий образ жизни, и это бросается в глаза, как бы ярко ни блестело золото их колец и серёг, как бы ни пестрели их платки и юбки. Даже у молодых людей впалые щёки и отсутствуют зубы. Они выглядят изнурёнными и больными. Впрочем, вряд ли жизнь всегда в дороге даётся легко. Особенно зимой.

– Никто из них не пытается быть совершенным, – продолжил Тео. – Напротив, я бы сказал, что здесь немало уродов. Но в них есть жизнь, – он заглянул мне в глаза и подмигнул. – Со всеми её изъянами, шероховатостями и недостатками, но очень… яркая, – он протянул последнее слово с особым жаром, отчего я невольно вздрогнула, – страстная, горячая… желанная.

И я, наконец, увидела то, чего не замечала прежде. То, что заставило Виту сторониться Тео, то, что насторожило всех в лагере, кроме меня, – великой слепой.

– Ты… ты чёрный… внутри, – пробормотала я поражённо. – В твоей груди…

– Тс-с, – он коснулся дна кружки и заставил меня поднять её ко рту. – Лучше выпей ещё. Ты не знаешь, что говоришь, Клара.

Я знала, я точно знала, но алкоголь и ночь кружили голову.

– Я не понимаю…

Терпкое вино коснулось языка и заставило замолчать, пока я делала пару глотков.

– Мёртвые почти приравниваются к святым в нашей памяти. Мы забываем всё плохое, всё низменное, глупое, жалкое или жестокое, и остаются только самые счастливые, самые светлые воспоминания. Как о твоей матери…

Я поперхнулась. Не помню, чтобы рассказывала Тео о своей матери.

– Она…

– Умерла при родах. Да.Ты вовсе не можешь её знать. Она никогда не целовала тебя, не обнимала, не вскармливала грудью и не пела колыбельных. Она исчезла из твоей жизни в тот же миг, когда эту жизнь подарила. И потому в твоих воспоминаниях она вовсе не имеет ни чётких черт лица, ни голоса, и облик её стал совершенным, как у мраморной статуи на берегу Айоса.

Тео присел ещё ближе, хотя, казалось, между нами и так уже не осталось ни пяди.

– Поэтому ты так стараешься быть совершенной? – Он коснулся тыльной стороны ладони моей пылающей щеки и провёл медленно ниже, приподнимая за подбородок и заставляя заглянуть себе в глаза. – Потому что желаешь походить на свою мать?

– Откуда ты всё это знаешь?

– Значит, я угадал?

– Я о моей матери… об отце.