– Я не сторож твоему ларцу, — промолвил он. — Ты его стережешь, и твой раб охранял его ночью. Что грозишь ты мне гневом владыки нашего? Что ты спрашиваешь с меня? Спроси своего человека и накажи за нерадение! Он ведь спал, а не стерег!

Кормчий был прав — по крайней мере, в этом. Феспий, понявший раньше меня, кто первый виновник, уже тащил Брюхо на палубу, а за ними валили корабельщики. Не так много здесь было людей, и весть уже всех облетела: Харух украл сокровища, надругался над Амоном и исчез.

Мангабат и я стояли у испоганенной корзины, Феспий держал раба за волосы. Мореходы плотной группой окружали нас; впереди — те, что охраняли ночью корабль. Вид у них был смущенный. Что до Брюха, то он дрожал и обливался потом.

– Корзину из-под настила не достать, пока ты лежишь рядом ней. Тебя оттащили в сторону, — сказал я, глядя в посеревшее лицо раба. — И ты ничего не почувствовал, кушитская вошь?

Брюхо повалился мне в ноги:

– Прости, хозяин… я сын гиены, внук свиньи… я был пьян, хозяин… пиво, много пива…

– Откуда оно взялось, жабий помет?

– Харух принес… добрый Харух… угощал меня… говорил, пей, кушит, в Доре густое пиво, не вода, как там у вас в Та-Кем… Пей! Я выпил и заснул… Прости, мой господин!

Гребцы подтвердили: у Харуха были два кувшина с пивом. Конечно, он слышал нытье моего раба и понял, что тот променяет на пиво все милости Амона. И вечером Харух не был пьян, как другие мореходы; дождался, когда они заснут, напоил кушита и похитил сокровища. Пусть бы взял он серебро и золото, пусть! Но святотатство, свершенное им, было гораздо ужаснее. Кажется, лишь я один это понимал; остальные, и Мангабат, и Элисар с Мирканом, и гребцы, гомонившие вокруг, толковали об украденных сосудах, о хитром мерзавце Харухе, о гневе Несубанебджеда и больше ни о чем. Только Феспий молчал и хмурился.

Наконец кормчий произнес:

– Мой корабль полон товаров. Я продам их в Библе и возмещу твою потерю, Ун-Амун. Наверное, господин наш Несубанебджед не станет за это гневаться.

Я покачал головой. Ничего по-настоящему ценного на судне не было, ни тонкого полотна, ни свитков папируса, ни кож, ни бронзовых изделий. Самое дорогое — вино из Каэнкема, но не очень много этого вина. Весь груз, зерно и финики, вино и масло, стоил пятнадцать или двадцать дебенов серебра. К тому же все это принадлежало владыке Таниса. Кто знает, разгневается он или нет?

– Надо идти к Бедеру, князю Дора, — посоветовал Феспий. — В его гавани случилась кража, ему и отвечать. Пусть шлет людей на поиски, и быстро!

Придется идти, молча согласился я. А вслух сказал:

– Сначала — долг перед богом. Мне нужно очистить его обитель и помолиться. Пусть принесут воды.

С этими словами я поднял корзину и сошел с корабля.

– Что делать с твоим рабом? — крикнул вслед мне кормчий.

– Двадцать палок по заднице. Но бейте не до крови, он мне еще пригодится.

Я начал обмывать корзину и ящик в морских волнах и продолжил это занятие, когда принесли кувшины с пресной водой. Я молился и слушал вопли Брюха. Другой хозяин велел бы запороть его насмерть, но это стало бы смертью невинного. Почти невинного! Ведь Брюхо всего лишь раб, а настоящий хранитель дома Амона — я, недостойный. И в том, что случилось, моя вина! Я должен был спать рядом с сокровищем и охранять его, не поддаваясь соблазнам твердой земли и обильной трапезы! Я, и только я!

Ко мне подошел Мангабат:

– Что ты сделаешь, Ун-Амун?

– Пойду к Бедеру, владыке Дора, — отозвался я. — Жди меня здесь, и пусть один из твоих помощников, Миркан или Элисар, не спускает глаз с корзины.