— Не Лядов ли фамилия того мужика? — спрашиваю я.

— Точно! — хрипит Корытов и дергает своим булыжником из стороны в сторону, словно бы в восхищении. — Как догадался?

Я не догадался, я высчитал. Ах, бедняга Лядов, значит, диссертацию ему провалили. А он так хотел закрепиться в жизни! Правда, вверх он все-таки лезет и лезет, вот уже, значит, начальником лаборатории стал. А в мою бытность был руководителем группы — поставили на мое место, когда меня как пенсионера перевели на его. Ах, как он хотел «закрепиться» — стать кандидатом, звание — это нечто вечное, и вечна прибавка к нему в размере чуть ли не сотни рублей… Только при чем здесь Фадей Анисимович, он-то какое отношение имеет к Лядову? Я ворошу в своей износившейся, одрябшей ЭВМ, и она, бросаясь в своих вычислениях то туда, то сюда, запутываясь и вновь выходя на верную тропу, выдает мне ответ: дочерью моей, ставшей дочерью Фадея Анисимовича, они связаны! Вот как чудесно-то, вот ведь какая связь… Она ведь, эта пышная самодовольная дама с подкрашенной родинкой возле рта, замужем за братом или там каким-то дядей этого Лядова, и Фадей Анисимович, получивший ее в дочери в нагрузку к купленной красавице, не может отказать в настоятельной просьбе. Вот он, каков ключик от ларчика!.. Фадей Анисимович не откроет мне секрета, но, чтобы поддразнить его, я все же спрашиваю:

— А кем это он тебе приходится, Лядов?

— Кому, мне? — возмущается Фадей Анисимович. — Ох ты и человек, Александр Степаныч! Все эти самые… — он шевелит в воздухе растопыренными пальцами, — подводные всякие… ищешь. Добро тебе хотят сделать, а ты ровно еж от лисы — вверх иглами.

Хорошо добро… Если бы я сам полгода назад не был еще руководителем группы, не знал бы перспективы работ, я бы ни о чем не догадался, так бы все, как исправная тягловая лошадка, и выполнил, когда Лядов стал мне подкидывать одну проблему, другую, третью, и ни одна из них к узким задачам нашего бюро не имела ни малейшего отношения.

От начальника бюро Лядов вышел с красными, вспухшими, будто заплаканными, глазами, вызвал меня в коридор и стал виниться и каяться тихим кротким голосом. Он вообще с виду был очень такой тихий, скромный, с узким нежным лицом, и только волосы у него были неожиданно густы, жестки, прямы и длинны и распадались посередине головы на два сумрачных, нависавших надо лбом крыла.

Но через три года уже не было того начальника бюро, и я, сделавшийся рядовым неосведомленным сотрудником, уже не знал перспективных планов — все можно было начать сначала, и было начато. «Работать, работать надо, Александр Степанович, — выговаривал мне Лядов своим тихим, нежным голосом, — а не склоки разводить. Мне лучше знать, чем нам всем следует сейчас заниматься».

И что мне оставалось, как не терпеть, не делать все, что он заставлял, или уходить, но куда? Очень-то нужны пенсионеры… А сил у меня еще было достаточно, я хотел работать, да и должен был: сын еще только-только поступил после армии в институт…

Но слуга покорный: зачем мне все это теперь?

— А Лядов этот, — говорит между тем Фадей Анисимович, — башка мужик: кандидат наук. Знает толк в делах, ветераны к нему прямо рвутся, смотри, проканителишься.

Так, значит, я ошибся в своих расчетах — он все-таки кандидат. Ну, конечно, уж столько лет прошло с той поры, как я заметил, что снова работаю над текущими заводскими проблемами, и меня стали потихоньку выживать с работы — лет семь! За это время с готовым-то материалом трижды можно было защититься. А теперь, выходит, подошла пора докторской… или что там еще?

Мы стоим уже у дверей моей квартиры, я вялой, безмускульной рукой ищу в кармане ключи, и у меня такое впечатление, будто Фадей Анисимович хочет протиснуться в квартиру вслед за мной.