— О-оох! — передернулась она, опустив таз на пол и обхватив себя за плечи. — Х-холоди-ина!..

Савин оторвался от картошки и, взглянув на нее, снова подмигнул:

— Зато здесь сейчас у нас рай будет. Разве что без райских птичек.

— А я? — сказала Наташа, обмакивая тряпку в холодную, заломившую пальцы воду. — Разве не похожа? — Она быстро вынула сухой рукой шпильки из пучка, в который были собраны на затылке волосы, тряхнула головой, и волосы рассыпались по плечам, закрыв ей пол-лица. — Разве не похожа? — повторила она, глядя на него из-под волос косящим смеющимся взглядом.

Савин бросил нож, мягко упавший в картофельные очистки, сделал шаг до нее, больно сжал Наташу в плечах запястьями и сказал тяжелым, стиснутым голосом:

— И в самом деле…

Зрачки у него были словно размыты, сделавшись похожими на зрачки незрячего, а Наташе было больно плечи и томительно хорошо от этой боли, ее будто подбросило и понесло, понесло, покачивая, на теплой, нежной волне, и она поняла, что если бы руки у него были сейчас чистыми — то, что должно было сегодня произойти, могло произойти прямо сейчас.

Савин отпустил ее, и ее снова окатило дрожью, и она уже не могла унять ее ни когда вытирала пыль и мыла пол, ни когда собирала на стол, ни когда они сидели за ним, — весь этот долгий промежуток времени она была лишь в состоянии сдерживать ее, загоняя внутрь.

— Нет, нет, нет, — говорила она ему потом, все так же дрожа и ужасаясь тому, что делает, и не в силах уже ничего изменить, удержаться, отступить назад, — нет, нет, нет!.. — А в голове у нее стучало: «Да, да, да!» — и в какой-то миг дрожь вдруг прекратилась, и она уже не говорила «нет», и в ней уже не стучало «да», ей было больно, ее подташнивало, и, закусив губу, с закрытыми глазами, она хотела лишь одного: чтобы скорее это все кончилось.

— Ты глаза теперь никогда больше открывать не будешь? — спросил ее возле самого уха голос Савина.

Наташа открыла глаза — Савин лежал рядом, приподнявшись на локте, смотрел на нее и улыбался.

— Мне стыдно, — прошептала она, обхватила его рукой и повернулась, уткнувшись ему в заросшую густым темным волосом грудь. Он уже несколько минут лежал так рядом, гладил ей лицо и мягко, осторожно целовал, но она все не могла прийти в себя и не в силах была заставить себя взглянуть на него. — Мне было больно, — снова прошептала она, все так же уткнувшись ему в грудь. — Это всегда так?

Он засмеялся, взял ее за плечо, отстранил от себя и, заглядывая ей в глаза, которые она отводила от него, сказал:

— Ах ты, прелесть моя!.. Ну что ты, нет!

«Ужас, ужас, как люблю его!..» — Наташа не подумала это, ее всю, как молнией, пробило этим ощущением, и она обхватила его за плечи что было силы и крепко прижалась к нему.

На поезд они вышли — сумерки лишь только-только начали окрашивать воздух и снежные поля вокруг в бледно-лиловые тона. Наташа не хотела приезжать домой слишком поздно, чтобы ни отец, ни мать ни о чем ее не спрашивали; она боялась, если они начнут ее о чем-нибудь спрашивать, она ответит какой-нибудь нелепицей, и они что-то заподозрят.

Провожать ее с лыжами Савину было неудобно, он посадил Наташу, выйдя с вокзала, на автобус, и дальше она поехала одна. Дома не было ни отца, пи матери, на кухонном столе лежала записка, сообщавшая, что они в кино. Наташа наскоро, чтобы не терять времени, перекусила бутербродами и села делать уроки. Полугодие скоро уже подходило к концу, уже по всем предметам выводились наметочные оценки, по физике и алгебре у нее получались двойки, и нужно было оставшиеся десять дней позаниматься как следует.