— Вижу, вы понимаете, что это такое. Николь своего добилась. Видите? — Она показала ему свои запачканные темным ядом пальцы. — Думаю, не пройдет и пяти минут, как вы станете свободны.

Корф вздохнул, но не сказал ни слова — у него перехватило горло, а Марии показалось, что он вздохнул с облегчением.

— Вы мне не верили ни дня, ни минуты! — закричала она в отчаянии, и слезы хлынули у нее из глаз. — Вы отталкивали меня! Это вы виноваты во всем!

Она рыдала, оплакивая свою попусту загубленную жизнь. Лицо Корфа было неразличимо за пеленою слез. Вдруг он покачнулся, и Марии показалось, что барон сейчас повернется и уйдет, оставив ее умирать в одиночестве.

Да что же он все не действует, этот яд?!

И, желая лишь одного: умереть сейчас, сию минуту, немедленно! — она принялась колоть себя стрелкой в руку, каждый раз вскрикивая от боли, но испытывая почти счастье при мысли, что страдания ее наконец прекратятся.

Корф бросился к ней, стиснул, вывернул руки, вырвал стрелку — и с ужасом уставился на ее окровавленные запястья. Мария рванулась было, да сил ее уже не хватило, а потому она только уткнулась лицом в его грудь и заплакала тихо, как маленькая обиженная девочка.

— Я люблю вас до смерти, всегда любила, — пробормотала она. — Это я все делала нечаянно… от горя… простите меня!

Мария чувствовала, как набухают веки; она всегда дурнела от слез, — лицо покрывалось красными пятнами, отекало… И она зарыдала еще пуще, представив, какой уродиной сделается в смерти… Николь-то удалось остаться красивой!

Корф отстранился от нее и сделал какое-то резкое движение руками. Мария быстро вытерла глаза — и вскрикнула от ужаса: он вонзил стрелку в свое запястье. Мария не могла вымолвить ни слова, она лишь смотрела в его осунувшееся, безмерно печальное лицо.

— Я люблю тебя, Мария, — сказал он тихо. — Люблю безумно. Все, что я сделал, я сделал в этом безумии. Я сам выковал счастье и горе своей жизни… это ты мое счастье и горе. Я во всем виноват, но теперь уж поздно каяться. Времени осталось чуть… только чтобы поклясться тебе: с той самой ночи в Петербурге я не прикоснулся к Николь, я платил ей, как платят в театре актрисе, — и она хорошо играла свою роль. Я хотел ранить тебя каждый день, но я сам был весь изранен ревностью и недостоин счастья… но Бог милостив: мы умрем вместе.

— Зачем? — пролепетала Мария.

— Зачем мне жить без тебя? — прошептал Корф, и губы его сомкнулись с губами Марии.

Голова у нее закружилась, и она упала бы, если бы Корф изо всех сил не прижал ее к себе. Но и его, верно, уже не держали ноги; не размыкая объятий, они опустились на колени, словно давая клятву перед Богом… давая последнюю, предсмертную клятву своими поцелуями, в которых сейчас была одна лишь любовь, наконец-то обретенное ими сокровище.

— М-да… — произнес совсем рядом скрипучий голос. — Какая трогательная сцена! Ну почему это не могло произойти два года назад?! Э, вечно мне не везет!

Корф и Мария, с трудом оторвавшись друг от друга, повернули головы.

Перед ними, как всегда, в черном, словно Смерть, стояла, опираясь на знакомую Марии трость, бывшая графиня Строилова… тетушка Евлалия Никандровна… Евдокия Головкина!

Корф вскочил, поднимая Марию, и они замерли, прижавшись друг к другу.

Мария с ужасом смотрела, как старая злодейка проковыляла по комнате, удостоив лишь одним брезгливым взором залитый кровью труп Николь, и опустилась в кресло у камина, затем поднесла к носу флакончик с ароматическими солями.