– Эдуард, – проговорила она, будто собравшись с силами, – мне очень жаль.

Прежде чем он успел что то сказать, она добавила:

– Знаешь, я предала тебя.

Слез не было в ее глазах. Поднимаясь, плотнее закутываясь в простыню, словно стыдясь теперь своей наготы, она прошептала, умоляюще складывая руки:

– Эдуард, мой дорогой, я не знаю, сможешь ли ты когда нибудь меня простить. Я так ревновала, так боялась тебя потерять, что сходила с ума… вероятно, у меня и вправду что то в голове помутилось. Но, поверь, всё еще можно поправить, и это даже хорошо, что ты сейчас не дома, а здесь…

– Ты ничего не объясняешь толком, дорогая. Мне кажется, ты…

– Я сделала подлость, и я знала это, когда шла сюда, я намеренно тебя предала, лишь бы не отдать ей! – прокричала она в отчаянии, закрывая лицо руками.

– Кому не отдать? – холодно спросил Эдуард.

– Мадемуазель д'Альбон!

Он силой отнял руки от ее лица, заставил взглянуть на него, и Адель почти беззвучно, сбивчиво и бессвязно объяснила ему все. От непоправимости того, что она совершила, ее охватывал ледяной холод: он мешал думать, мешал даже чувствовать. В отчаянии цепляясь руками за Эдуарда, проклиная саму себя за глупость, желая себе смерти, она больше всего боялась увидеть на его лице презрение или отвращение.

– Послушай, – прошептала она быстро и горячо, – я знаю, что всё испортила, что я ничего не стою сейчас в твоих глазах, не стою никаких чувств, но, мне кажется, всё еще можно изменить…

– Изменить? – переспросил он, отталкивая ее руки.

– Да, теперь просто нельзя будет возвращаться домой. Надо найти способ. Они ждут тебя дома, но ведь есть и другие страны. Ты можешь уехать в Брюссель или Лондон, это можно устроить, я ничего для этого не пожалею…

Ее речь прервалась, ибо он ничего не отвечал и вообще не глядел на нее. От того, что Эдуард узнал, легко было бы потерять всякое самообладание, но не природное хладнокровие, доставшееся графу де Монтрею от предков. Это хладнокровие поначалу заставило его засомневаться в ее словах. В своем ли она уме? Что она говорит? Однако сомнения отпали, ибо слишком убийственны были факты: она говорила с Жиске и Делессером о неосторожных словах Мориса, рассказала о каком то слуге, который следил за виконтом д'Альбоном в Бордо, и о многом другом, чего она знать не могла, если б действительно не сделала того, о чем говорила.

– Эдуард, – произнесла она, опуская руки, – скажи что нибудь… Не молчи, ты убиваешь меня этим молчанием.

– Сказать? – Он поневоле усмехнулся, качая головой. – Слишком неожиданный поворот произошел в нашей встрече. Мне не так легко найти слова.

– Скажи хотя бы, что я должна сделать… Пожалуйста, мой дорогой, позволь мне хоть чем нибудь исправить то, что я сделала. Даже преступники имеют на это право, а я…

Холодная ярость охватила Эдуарда – такая испепеляющая, что он едва сдержался, готовый в этот миг ударить Адель, лишь бы заставить замолчать.

– Довольно, – прервал он ее ледяным тоном. – Я никуда убегать не собираюсь, и не надоедайте мне бесполезными разговорами.

У него не было сил больше с ней говорить. Во первых, в кошмарной ситуации оказался он сам – пожалуй, кошмарнее еще не бывало. Даже четыре с половиной года назад, когда сразу после Июльской революции его посадили в тюрьму, над ним не нависала большая опасность. Ибо тогда против него не было никаких доказательств, а теперь оказывалось, что всё, чем он нехотя занимался, подчиняясь давлению роялистов, находилось под пристальным наблюдением Жиске и Делессера, этих, как надо было понимать, любовников Адель.

Между делом, лежа с ним в постели, она натравила этих полицейских псов на след Мориса д'Альбона – просто так, из беспричинной, пустой ненависти к Мари.