|
С чего он так развоевался, он и сам не знал. Напорное, слишком уж она его достала «мальчиком». Да еще так нелепо мордой в сугроб… Пытливо глядящие на него снизу большие карие глаза стали очень серьезными. Пигалица собрала губы в трубочку и чуть склонила голову набок. — Ты? — спросила она после паузы. Но Вовка уже совладал с собой. Ни с того ни с сего рассказывать про то, как он, тупой, точно булыжник, который кто-то ногой пихнул с горы, накатил и раздавил чужую жизнь; про то, как за явку с повинной, активное сотрудничество со следствием и, главным образом, из-за показаний Корхового ему пять лет навинтили условно, да потом еще, за неимением в стране нормальной программы защиты свидетелей, предложили и помогли смотаться из Москвы — и он, совсем потерявшись от обвала событий, обеими руками ухватился за робкое предложение отца переехать хотя бы на время к нему: все-таки городишко режимный, бандит сюда не вдруг попадет… И как ревмя ревела мама, и как Валенсий в праведном гневе воздымал руки к потолку и кричал патетически, с отчаянием, какого прежде Вовка у него не слыхивал, — отчим будто пытался сам себя в чем-то окончательно убедить, додавить в себе какие-то сомнения и потому выл в голос, распаляясь: «Ну почему всякий, кто, понимаете ли, за эту страну, обязательно становится фашистом? И почему всякий порядочный и честный человек обязательно становится этой стране врагом? Ведь еще полтора века назад было написано: «Как сладостно отчизну ненавидеть и жадно ждать ее уничтоженья!»… Вот прямо тут, посреди застывшего в снежном сиянии дремучего леса, рассказывать эту мрачную тягомотину маленькой фее, вызывающей, загадочной и беззащитной, словно проросшая на арктических льдах земляника… — Шутка, — только и ответил он ей. У нее в глазах заиграли бенгальские огни. — Ну, тогда я еврейка, — сказала она. Спокойно, без вызова, лишь с едва уловимым удовлетворением от того, что знает, чем сразу ответить; интонация подходила скорее игре в города, в которую Вовка когда-то, давным-давно, так любил играть с папой и мамой. Ленинград — Донецк — Кудымкар… На что предыдущий кончился — с того последующий должен начаться. Иностранных не называть. — Да и пожалуйста, — угрюмо проговорил Вовка. Запнулся. — Чего звала-то? — Понимаешь, мальчик, — голос у нее опять стал донельзя вежливым, — я сломала лыжу и сильно ушибла коленку. Не то что ехать — даже встать не получается. Ты не мог бы подать мне руку и помочь дойти до города? Она говорила так безмятежно, будто на танцульках просила его купить мороженое. Вовка просто офигел. Было поразительно тихо. Летом лесные сердцевины полны звуков — зимой ничего живого. Стеклянный лес, хрустальный воздух, крахмальный снег, ртутное солнце — сплошное царство минералов; и, пока сам не шевельнешься, все молчит. Белое безмолвие. Только размашисто бьет помпа сердца. Несколько мгновений Вовка не мог ни слова вымолвить от потрясения, потом спросил: — И сколько ты тут сидишь? — Наверное, минут сорок, — ответила она почти застенчиво. Как же ей, наверное, страшно было одной… — Замерзла? — Да. Немножко. — Слушай, а мобилы у тебя нет, что ли? — Разбился, — виновато сказала она, а потом, словно боясь, что он не поверит, стремглав расстегнула «молнию» на груди, сунула руку за пазуху и извлекла оттуда изящную, как шоколадка, плиточку «Эрикссона». |
