|
Пришли снова в комнату. Наташка легким пролетом руки показала ему, в какое кресло сесть (а то бы он сам не догадался — не так уж много, прямо скажем, в комнате насчитывалось посадочных мест!), и с сухим треском вывалила перед ним на журнальный столик с десяток дисков. Ну, следовало ожидать. «Акупунктура разума», «Китайская флейта», «Бамбук на ветру», «Чайный дзен»… А вот и вовсе «Гу юнь» какой-то… — Ты сто, — проговорил он тонким противным голоском, — китайская сипиона по клитьке Маленькое лисовое зёлнысыко? — Угу, — сказала она. — И перуанская, — она сняла с полки и показала ему несколько дисков со слегка варьирующимися изображениями на обложках: вдали — длинные заснеженные хребты под пронзительно-синим небом, поближе — странные ступенчатые пирамиды. На дисках было написано «Музыка Анд — 1», «Музыка Анд — 2»… Корховой уважительно поднял брови. Наташка убрала андские диски и показала ему еще пару — с пустынями и верблюдами один, с пустыней и без верблюдов другой — только барханы, барханы, барханы без конца… — И иранская, разумеется. Два года назад товарищ аятолла Хоменюк наградил меня за беспорочную службу именным хиджабом с золотыми детонаторами. — Она повернулась и задумчиво перетасовала диски в ладонях. — Вот этот мы и поставим… Обожаю этномузыку. Ты кури, если хочешь, я же знаю, у тебя вон пачка сигарет в кармане топорщится. Я чего-нибудь под пепелку придумаю. — Я курю, только когда пью, — сказал он честно. — Смотри, сколько сразу пользы появится, если ты перестанешь пить, — сказала она. — Да я ж не алконавт, я просто широкая натура. — Какая у тебя натура, можешь мне теперь не рассказывать — сама насмотрелась, пока ехали. — Чего? — опасливо спросил он, в сущности, совершенно не желая, чтобы она ответила. — Хорош был? — Змей Горыныч. — Это как? Огнем дышал? — Огнем, водой, медными трубами… Всем, что было. Хорошо, у меня пакет в кармане случился — успела подставить… Хоть сквозь землю провались — а ничего уже не поправишь. И Корховой просто смолчал, сгорбившись в кресле. Но Наташка и не ждала ответа. Опять положила ногу на ногу. Ох… Проигрыватель заныл. — Слушай. Не то мужской, не то женский протяжный голос вывел какое-то «Расул улла иль алла», или как-то этак — и буквально через пару минут Корховой понял, что ему — нравится. То есть — даже не то слово… Он совсем такого не ожидал, приготовился просто поскучать, коль уж взбрела женщине в голову блажь… Корховой никогда не видел песка больше, нежели в песчаном карьере, что в двух километрах от деревни, и даже там по застарелым склонам росли зеленые, полные влаги кусты, а внизу стояли теплые лужи, в которых они, огольцы, с визгом купались да ловили головастиков. Но знакомая всем смертным тоска, на сей раз обернувшись вроде бы предельно чужим напевом, настигла его и проколола насквозь, и Корховой вдруг ощутил себя кораблем пустыни, мерно бредущим от оазиса к оазису, от колодца к колодцу сквозь ослепительное мертвое марево без конца и края, и под ороговевшими копытами — каленый песок, обжигающий, как вулканическая лава, и сыпучий, как день за днем. Да это же не пустыня, это жизнь, понял он. Наташка, чуть встряхнув головой, поднялась и подошла к окну; встала к Корховому спиной. — Всегда реву, когда это слушаю, — сказала она низким, грудным голосом. |
