|
Вдали друг от друга, не видя, не в силах контролировать — всегда знают, что остальные все равно делают это общее. Значит, все трое должны быть чем-то по-настоящему, всей душой увлечены. Только так разные могут искренне делать что-то одно. А у нас теперь даже представления об общем деле нет, все мечты о единстве сводятся к тому, чтобы под общий хомут всех поставить. И поэтому, натурально, все только и норовят из-под хомута сбежать — и остаться в одиночестве. Общинный мир — это там, где не общий хомут, а общее дело. — Никому не дано повернуть вспять колесо истории, — с отвратительной ему самому иронией сказал Корховой. — Да, — грустно сказала Наташка. — Но иногда очень хочется. — Луддиты вот в свое время машины ломали — думали, все зло от них… — Ну да. А русские богатыри по пьянке демократов бьют — думают, все зло от них. Его аж скрючило от стыда. — Ну вот же как ты все вывернула! — А потому что обидно за тебя. Ты же истреплешься по мелким бессмысленным дракам… Которые нужны не столько тебе, сколько тем, на кого ты кидаешься. Обидно. Грустно. Хочется уберечь. — Наташка, — потрясенно сказал он, малость обдумав ее слова. — Так ты что же? Про меня думаешь, что ли? — Бывает, — просто сказала она. — А теперь даже опасаться начала. Если бабе мужик интересен, симпатичен, а потом его плюс к тому еще и жалко становится — тревожный сигнал. — Помолчала. — Можно влюбиться до зеленых соплей, а мне это совсем не с руки. Тут уж он вообще слегка онемел. Только схватился за свою чашку без ручки — пиалу, вот! — и отхлебнул. И опять запахло детством. Теплым и незлобным. С гудением пчел, с мирным запахом цветущей картошки, со скрипучим колодезем… — А… — у него голос дрогнул. — А почему это тебе не с руки? Если бы… Он попытался ухмыльнуться с лихостью опытного сердцееда, но получилось худо, Наташка ему слишком нравилась, чтобы ему и впрямь легко балагурилось; и только фраза, раз уж запал успел взорваться, полетела неудержимо: — Если б ты влюбилась в меня до зеленых соплей, я бы не возражал. — Да я знаю, Степушка, — почти пренебрежительно ответила она. Оглядела его каким-то новым, пробующим взглядом. Чуть усмехнулась. — Степка-растрепка… Причесать тебя, что ли? — Нет, ты объясни, — чуть хрипло сказал он. — Почему это не с руки? Раз уж пошел решительный такой разговор — не Корхового в том, увы, заслуга, не он вырулил, а она, ну и ладно, — надо было разъяснить тему раз и навсегда. — Налить еще чаю? Он набычился. — Нет. Она встала. — Хочешь, музыку послушаем? Он не сразу сообразил, что ответить. Слишком внезапным был переход от интимного к светскому. Откашлялся, стараясь поскорее справиться с накатившим возбуждением и овладеть собой. В чем разница между обладанием и самообладанием? После самообладания поговорить не с кем. — Н-ну давай! — залихватски поддержал он нелепую идею. — Моцарта или Сальери? Она усмехнулась, мимолетно оценив его юмор. Проходя мимо, пренебрежительно повела плечом. — Да ну ее, эту Европень. Он встал и, ловя себя на том, что, в который уже раз послушно семеня за Наташкой, напоминает, наверное, водевильного лоха, опять поплелся за нею вслед. |
