— Мне очень жаль, сынок, что все так сложилось. Я старался, как мог, подготовить тебя к взрослой жизни, и не моя вина, что это не удалось. Прости, если можешь.

Его слова растрогали меня до слез. Как в раннем детстве, я прижался к нему и, обхватив руками, прошептал:

— Я совсем не такой, как все они думают.

Но в ответ он, не поняв ни слова, лишь погладил меня по голове. Я и в самом деле вовсе не являлся неучем и прекрасно понимал, что знаю гораздо больше, чем мои сверстники, да и не только они. Я очень много читал, "проглатывая" книгу за книгой из нашей сельской библиотеки, и моя цепкая память мгновенно усваивала прочитанное, давая пищу для размышлений. Но чем больше я узнавал об окружавшем меня мире, тем глубже становилась пропасть, разделявшая меня и остальное человечество. Хрупким мостиком между двумя сторонами провала оставалось лишь любящее сердце матери.

В отличие от отца, она, по-видимому, чувствовала, что я совсем не глупее своих сверстников, и добывала у соседей все новые и новые книги, стараясь занять мой быстро развивавшийся ум.

На ферме всегда очень много работы. Нашлось занятие и еще для одних рук — точнее, ног: меня определили пасти коров и овец. Эта работа как нельзя лучше устроила меня — она давала возможность тренировать тело, гоняясь за разбегавшимися животными, и время, чтобы тренировать мозг чтением и раздумьями о прочитанном. И, конечно, теперь я беспрепятственно созерцал иную жизнь — жизнь пластунов и летающих созданий. Так продолжалось до семнадцати лет.

Все это время я старался связать сведения, почерпнутые из книг, со своими наблюдениями, пытаясь представить себе подлинную картину Вселенной. Конечно, мои размышления и открытия стали возможными — и я это прекрасно понимал — из-за неповторимости моего организма. И тем более тяжело было сознавать, что я вынужден копить эти знания в своей душе, в то время как они — словно пары кипящей внутри парового котла воды — требовали выхода.

Постепенно я оказался у роковой черты. Не существует, вероятно, ничего более бесплодного, чем одинокие мечтания. Невероятно устав от собственной изолированности, я мог часами сидеть неподвижно, безучастный ко всему окружающему. Тайна существования двух параллельных миров больше не опьяняла меня, не наполняла душу энтузиазмом: зачем мне знать то, что умрет вместе со мной?

Теперь я больше всего задумывался о бессмысленности своего существования. Мысли о смерти — вот что чаще всего приходило на ум. Какое-то время назад я хотел изложить на бумаге все то, чему стал невольным свидетелем. Конечно, пастушество не располагало к совершенствованию искусства письма, однако я преодолел бы все трудности, если бы надеялся, что мои записки кто-то захочет прочесть. Но даже если предположить, что я сумею все записать, и некий доброхот прочтет этот опус, где гарантия, что он воспримет всерьез мои жалкие измышления и не окрестит их бредом безумца? Где тот мудрец, что согласился бы выслушать меня без иронии и предубеждения?

Не может быть, чтобы в этом огромном мире не нашелся хотя бы один человек — незаурядный и проницательный, способный понять меня, изучить мой феномен, извлечь мою великую тайну и поведать о ней людям! Но где он, этот человек? Могу ли я надеяться, что когда-нибудь встречу его?

Черная печаль окутала меня.