— Вы на ближайшие свободные дни уедете за город?

— Нет, — отвечал Дэвид.

— А я приглашён, — продолжал Беббингтон внушительно, украдкой следя за впечатлением, которое произведут его слова на Дэвида, — приглашён на домашний праздник в «Ларвуд-парк», — знаете, поместье леди Аутрем, — но в последнюю минуту мне навязали доклад в Демократическом клубе в воскресенье вечером. Чёрт знает, что такое! Терпеть не могу проводить свободные дни в городе! Давайте позавтракаем вместе в субботу, если у вас не предвидится ничего более интересного.

— С удовольствием, — согласился Дэвид после минутного колебания. Ему не особенно нравился Беббингтон, но отказаться было бы невежливо.

И они завтракали вместе в зелёном с золотом ресторане «Адалиа», за столиком у окна, откуда открывался чудесный вид на Темзу. Сразу же обнаружилось, что в этом знаменитом ресторане для избранного круга Беббингтон знал всех решительно. И очень многие знали его. Чувствуя, что взгляды присутствующих устремлены на его осанистую и вместе с тем гибкую фигуру, Беббингтон разговаривал с Дэвидом покровительственно-любезным тоном, наставляя его, кого из членов Палаты ему следует держаться и кого избегать. Но больше всего он говорил о себе.

— Да, трудно мне было сделать выбор, — заметил он. — Предстояло одно из двух: либо украшать собой министерство иностранных дел, либо примкнуть к Рабочей партии. А я, знаете ли, честолюбив. Впрочем, я считаю, что поступил мудро. Вы согласны со мной, что работа в партии даёт больше простора, больше возможностей?

— Каких же это возможностей? — с грубой прямотой спросил Дэвид.

Беббингтон слегка поднял брови и отвёл глаза, как будто вопрос был несколько дурного тона.

— Разве мы друг друга не понимаем? — сказал он тихо.

На этот раз отвёл взгляд Дэвид. Ему уже до тошноты надоел Беббингтон с его тщеславием, самолюбованием, его жестоким, непоколебимым эгоизмом. Глаза Дэвида блуждали по ресторанному залу, отмечая стремительную услужливость лакеев, цветы, вино во льду, дорогие блюда, нарядных женщин. Особенно занимали его женщины. Как экзотические цветы, цвели они в этой тёплой, насыщенной запахом духов атмосфере. Ничего общего не было у них с женщинами Террас, руки которых покрывались мозолями, а лица — морщинами в вечной борьбе за существование. На этих женщинах были дорогие меха, жемчуга, драгоценные камни. Их ногти были алы, словно их слегка обмакнули в кровь. Эти женщины ели икру из России, паштет из Страсбурга, раннюю землянику, выращенную в парниках и доставленную на аэроплане из Южной Франции. За соседним столиком сидела молодая, красивая женщина и с нею старик. Жирный, лысый, с крючковатым носом. Его обвислые щёки говорили о жизни, полной излишеств, его брюхо непристойно переваливалось через край стола. А женщина томно улыбалась ему. Огромный брильянт, величиной с боб, сверкал у неё на пальце. Старик приказал подать большую, двойную, бутылку шампанского, объяснив своей спутнице, что в таких бутылках всегда бывает лучшее шампанское, и хотя бы и для того, чтобы выпить один стакан, он всегда заказывает двойную бутылку. Когда же ему затем подали счёт, подали чуть ли не с коленопреклонением, Дэвид видел, как он жирной рукой положил на тарелку шесть фунтов. Эта пара за каких-нибудь полчаса шутя проела здесь сумму, на которую семья шахтёра могла бы жить целый месяц.

Дэвиду казалось, что все это сон. Нет, это не явь, не может быть явью такая чудовищная несправедливость. Социальный строй, допускающий такое неравенство, несомненно прогнил насквозь! До самого конца завтрака он был очень молчалив, и аппетит у него пропал. Он вспоминал детство, забастовку, когда он, прокравшись на чужое поле, грыз сырую репу, чтобы утишить муки голода. Душа в нём возмутилась против этой преступной роскоши; он вздохнул с облегчением, когда, наконец, вышел оттуда.