Дэвид сидел, скрестив руки, и с лицом, лишённым всякого выражения, слушал дебаты. Один за другим поднимались приспешники правительства и перечисляли трудности, с которыми пришлось столкнуться правительству, и исключительные усилия, которые оно делает и будет делать, чтобы эти трудности преодолеть. Кипя негодованием, Дэвид слушал речи Дэджена, Беббингтона, Хьюма и Клегхорна: каждое слово — защита компромисса и проволочки. От искушённого опытом и обострённого волнением слуха Дэвида не ускользал ни один оттенок: в каждой фразе — скрытые извинения, усердное стремление позолотить пилюлю. Сидя тут, внешне спокойный, но в душе кипя гневом, Дэвид старался перехватить взгляд спикера. Он должен сегодня взять слово! Невозможно оставаться пассивным свидетелем такого предательства. Неужели для этого он трудился, боролся, этому отдал свою жизнь?

Пока он ждал, все проделанное им за эти годы прошло в его памяти: скромное начало в конторе Союза горняков, барахтание в луже местной политики, длительные неослабные усилия в последние годы, тяжёлый труд, борьба, в которую он вкладывал всю душу. И для чего, раз этот ничтожный законопроект, это отречение от всяких обязательств, эта пародия на справедливость все разом уничтожала? Он порывисто поднял голову, полный яростной решимости, сверля расширенными зрачками говорившего оратора. Говорил Стон, в эту минуту вставший с места, старый Юстес Стон, который начал свою деятельность в качестве радикала, на выборах перешёл к либералам, а потом, во время войны, раз навсегда перекрасился в цвета тори. Стон, мастер политической казуистики, хитрый как старая лиса, превозносил билль в надежде на то, что попадёт в ближайший список лиц, пожалованных званием пэра. Всю свою жизнь Стон жаждал этого титула и теперь он облизывался на него, как на роскошную кисть винограда, которая клонится всё ниже и ниже, дюйм за дюймом, пока не окажется почти у его щёлкающих челюстей. В своём стремлении к популярности, он разбрасывал букеты направо и налево, ударился в цветистую декламацию. Его тезисом было благородство шахтёра, и он искусно пользовался им для опровержения всяких мнений, будто новый закон может вызвать недовольство среди рабочих.

— Кто здесь, в парламенте, — звучным голосом провозглашал он, — осмелится утверждать, что в сердце британского шахтёра таится хотя бы малейшая тень вероломства? Лучшим из всего, когда-либо сказанного на этот счёт, является столь поэтически выраженное мнение уважаемого делегата Карнарвонского округа. Прошу у почтенного собрания разрешения прочитать эти памятные строки.

Он сложил губы бантиком и процитировал:

— «Я видел рудокопа на работе — и нет работника лучше его. Я видел его в роли политического деятеля — и нет политика более здравомыслящего, чем он. Я слышал его как певца — и не слыхивал пения слаще. Я видел его на футбольном поле — и он гроза всех футболистов. И на всех своих поприщах он верен, и серьёзен, и отважен…»

«О господи, долго это ещё будет продолжаться?» — простонал мысленно Дэвид. Он думал о пожаре в «Нептуне», этом акте саботажа, который сам по себе был непростительным безумием и в то же время естественным возмущением шахтёров против своей участи. И по мере того, как лицемерные фразы одна за другой сыпались с губ хитрого Стона, в душе Дэвида разгоралось страстное негодование. Он бросил быстрый взгляд на Нэджента, который сидел рядом с ним, прикрыв лицо рукой.