«Или же это было живое существо», — шевельнулось в ее голове и тут же исчезло.

То была мысль ранняя, преждевременная, а значит пока что ложная и вовсе необязательная.

Тепла было много. Оно буквально сочилась в этой мягкой воде, обволакивая ступни и даруя телу удивительную легкость, граничащую с опустошенностью.

Прирожденный биолог, Ута не испытала брезгливости и тогда, когда пальцы ног медленно — слишком медленно для этой взвеси! — погрузились в густую кашицу ила.

То, что поглотило несчастного солдата, что истребило всю живность на десятки километров вокруг, сейчас таилось под этим илом. Оно уже достигло суши и теперь, наверное, собиралось выбраться из океана в самое ближайшее время.

Что было у Плавта на уме, Ута не знала, как не мог этого знать ни один обитатель Отчизны.

Эр смотрел на нее во все глаза, но не делал попыток остановить. Лишь перепонка его мезоподы изредка подрагивала, покрываясь нервной рябью светящихся разноцветных крупинок.

Удивительно, но в глазах командора Ута сейчас видела и тревогу, и мужскую нежность, обещание, что ничего плохого не случится, и готовность прийти в любую минуту на помощь, чтобы силой выдернуть ее из этого обманчиво-кисельного лимана.

Сначала она ощутила легкое покалывание в стопах, почти электрические импульсы, исходящие неизвестно откуда — дна она уже не чувствовала, хотя вода едва поднялась выше чем на ладонь.

Штанины защитных брезентовых брюк уже тяжелели, набухая морской водой, но голова в одночасье вдруг стала легкой и звонкой, как птичья перекличка в первый весенний месяц.

Ее сущность медленно растворялась в пустоте, и Ута чувствовала себя в эти удивительные минуты полым колокольчиком, хрустальным и тонким, почти идеальным, если не считать единственного досадного изъяна — кто-то, лепивший ее сейчас из пустоты, по недосмотру забыл снабдить прозрачный бубенец ее сути язычком, маленьким язычком, без которого колоколец вовек не издаст ни звука.

Все попытки Уты произнести хоть слово, чтобы как-то ободрить Эра, а в первую очередь себя саму, уже были тщетны — пугающая и всеобъемлющая немота охватила все ее существо и потому в нее студеной волной, не встречая преград и барьеров, хлынул страх: жуткий, леденящий, подобного которому ей не приходилось испытывать с детства. Когда она впервые заглянула в мертвое лицо матери и поняла, что это теперь — навсегда.

Периферийной частичкой себя, своего омертвелого сознания, Ута понимала: это Плавт каким-то образом устанавливает с нею сейчас контакт. И делает это, отлаживая мельчайшие связи, связывая их в толстые, крепкие жгуты эмпатии, так пугающе быстро, словно закваска для этого брожения была им уже давно приготовлена внутри Уты, тщательно, до мелочей выверенно.

Понимала она и то, что ее страх сейчас — это лишь ее скороспелая, скорее всего, чисто физиологическая реакция на прощупывающие сигналы Плавта.

Просто тревога циклопического создания, однажды невесть каким образом догадавшегося, что среде его обитания — целой планете — приходит конец.

И Ута сейчас чувствовала эту тревогу, или неясное раздражение, тупое недовольство, физиологический дискомфорт — целый сплав множества отрицательных реакций на раздражение нервных узлов, который в тигле ее существа, мизерном по сравнению с масштабом донного хозяина океана, сейчас кипел острым и неизбывным страхом.

Меж тем Эр издал предостерегающее восклицание, указывая на поверхность воды.

Вокруг ног Уты со дна одна за другой поднимались тонкие дымящиеся струйки крови. Девушка не чувствовала боли, и это было плохо — Плавт каким-то образом отключал естественные защитные механизмы ее организма.

Она ободряюще улыбнулась командору, который, похоже, переживал сильнее нежели сама Ута, и в этот миг поняла, что больше не слышит Эра.

Губы его беззвучно шевелились, и самое ужасное, что отключилась и телепатическая связь — важнейшее достояние всех каст истинных рефлексоров, их гордость перед остальными расами Отчизны.