|
Обсуждение было вынесено на совет; обеим нарушительницам, которые не осмеливались отказаться от своих слов, было приказано показать, как они все это проделали. Они это сделали, сильно покраснев, плача и прося прощения за проступок. Было бы неинтересно наказывать эту маленькую и красивую парочку в следующую субботу, хотя, разумеется, никому не пришло в голову пощадить их. Девушки были немедленно записаны Дюрсе в роковую книгу, которая, между тем, наполнялась. Покончив с этим делом, друзья завершили завтрак, и Дюрсе возобновил свои визиты. Роковые расстройства желудка породили еще одну преступницу: это была маленькая Мишетта; она говорила, что больше не может терпеть, что ее слишком сильно накормили накануне и она приводила тысячу маленьких извинений, которые не помешали ей быть записанной. Кюрваль в сильном возбуждении схватил комнатный горшок и проглотил все, что было внутри. Бросив затем на нее гневный взгляд, он сказал: "Ну нет же, черт возьми, маленькая плутовка! Ну уж нет, черт бы меня побрал, вы будете наказаны, и к тому же моей рукой. Непозволительно так срать; вы должны были нас предупредить, по крайней мере, вы отлично знаете, что нет такого часа, когда мы не были бы готовы получить говно." При этом он сильно нажимал на ее ягодицы, пока давал наступлении. Мальчики остались нетронутыми; не было предоставлено ни одного разрешения на испражнение, и все сели за стол. Во время обеда порассуждали о поступке Алины: думали, что она святая недотрога, и вдруг получили доказательства ее темперамента. "Ну! Что же вы скажете, мой друг, -- спросил Дюрсе у Епископа, -- можно ли доверять невинному виду девочек?" Пришли к согласию, что нет ничего особенно обманчивого, что все девицы неискренни и всегда пользуются уловками, чтобы блудить с большой ловкостью. Эти речи перевели русло разговора на женщин, и Епископ, у которого они вызывали отвращение, тут же прошелся по ним с ненавистью, которую женщины ему внушали; он низвел их до состояния самых подлых животных и доказал, что их существование настолько бесполезно в мире, что можно было бы стереть их с поверхности земли, ни в чем не повредив замыслам природы, которая, сумев некогда найти способ воспроизводить человечество без них, найдет его еще раз, когда останутся одни мужчины. Перешли к кофе; он подавался Огюстин, Мишеттой, Гиацинтом и Нарциссом. Епископ, одним из самых больших удовольствий которого было сосать пушечки маленьких мальчиков, забавлялся несколько минут игрой с Гиацинтом, когда вдруг закричал, с трудом раскрывая наполненный рот: "Ах! Черт возьми, друзья мои, нот так девственность! Этот маленький негодник извергает первый раз, я в этом уверен." И действительно, никто еще не видел, чтобы Гиацинт занимался такими вещами; его считали слишком юным, чтобы у него получилось; но ему было полных четырнадцать лет, это возраст, когда природа имеет обыкновение одаривать своими милостями, и не было ничего более обыкновенного, чем победа, которую одержал Епископ. Тем временем все захотели удостовериться н этом факте, и так как каждый хотел быть свидетелем события, все уселись полукругом вокруг мальчика. Огюстин, самая знаменитая качальщица в серале, получила приказ мастурбировать ребенка на виду у всего собрания, а молодой человек получил разрешение щупать ее и ласкать в той части тела, в какой пожелает; никакое зрелище не могло быть более сладострастным, чем вид молодой пятнадцатилетней девушки, прекрасной, как день, отдающейся ласкам юного мальчика четырнадцати лет и побуждающей его к извержению семени путем самого прелестного рукоприкладства. Гиацинт, может быть, по велению природы, но более вероятно, с помощью примеров, которые у него были перед глазами, трогал, щупал и целовал только прекрасные маленькие ягодицы качалыцицы, и через минуту его красивые щеки окрасились, он два или три раза вздохнул, и cm хорошенькая пушка выбросила на три фута от него пять или шесть струек маленького фонтана семени, нежного и белого как сметана, которые упали на ляжку Дюрсе, сидевшего ближе всего к нему; тот заставлял Нарцисса качать себе, следя за операцией. |
