После этого Барт вернулся на свое место у стойки.

– Еще один – на холодную дорожку домой, – сказал он барменше.

Та вылила из бутылки последние капли, а Лана снова заиграла.

Допив виски, Бартоломью положил на стойку еще один мешочек.

– И веселого Рождества тебе, Джосс.

Мэддокс взвесила мешочек на ладони, словно этого могло и не хватить, улыбнулась и наклонилась к нему через стойку.

– Ты ведь любишь ее, да? – спросила она тихо.

– Извини?

– Чудной ты мужик. Приходишь сюда каждый вечер, как будто тебе и пойти больше некуда. Слушаешь это ее бреньканье…

– Эй, это же не значит…

– Да успокойся ты, Бартоломью, и слушай! Человек не знает, какой ему срок отмерен. Мой приходит весной, а тебе я скажу так – надеюсь, ты не уйдешь из этого мира с сожалением о несделанном.

– Не понимаю, что ты…

– Прежде чем уберешься отсюда, сделай то, что ты всегда хотел сделать с тех пор, как положил глаз на эту кобылку.

– Какого черта…

– Я хочу, чтобы ты ее поцеловал.

– Не могу.

– А что такого она тебе сделает? Отвесит пощечину? Уверена, тебе такое не впервой. Черт, попробовал бы ты что-то такое со мной, я бы тебя пристрелила, но с ней тебе это не грозит. По-моему, ты любишь ее, и это мой рождественский тебе подарок. Возьми и поцелуй, когда будешь выходить.

Барт сполз с табурета и направился к двери. Надел пальто, шляпу. Взялся за ручку.

Остановился. Повернулся. И пошел к пианино. Его слабое сердце колотилось, как бешеное. Он наклонился и поцеловал Лану в щеку.

Она перестала играть и опустила голову. Обоих трясло.

– Извините, – пробормотал Пакер. – Просто я…

Он не договорил и поспешил к выходу.

Хартман перевела дух и посмотрела в окно через улицу – на женщину, сидящую у эркера на втором этаже постоялого двора.

Через дорогу доносились звуки веселья. Там, в танцзале, собрался на празднование Рождества едва ли не весь город. Пианистка еще раз вздохнула и заиграла «Тихую ночь» на расстроенном пианино.

Джосс достала из-под стойки свечку, подошла к печи, открыла дверцу и поднесла фитилек к пламени, а потом поставила зажженную свечу на подоконник за баром и осталась у окна, вглядываясь в темень и бушующую за стеклом вьюгу. Увидят ли ее сигнал в такую непогоду?

– Давайте помолимся! – призвал он собравшихся. – Господи. Спаситель. Творец добра. Благодарим Тебя за щедрость Твою, за пищу, поданную нам, за руки, приготовившие ее, за щедрого мистера Пакера, позволившего поварам своего пансиона устроить пир для города. Благодарим Тебя за сына Твоего, Иисуса Христа, посланного Тобой спасти сей презренный мир. Давайте же, празднуя сегодня и завтра рождение Младенца, вспомним, что на свет он появился в яслях для скота. И наконец, Господи, прошу Тебя взять под свое покровительство и защитить город Абандон. Убереги нас от холода и снега, горных лавин, диких зверей, дикарей, и прежде всего от порока в сердцах наших. Господи помилуй. Аминь.

Стивен сошел с платформы, а музыканты взяли в руки инструменты, тронули струны и принялись подкручивать деревянные колки.

Два года назад на этой сцене толпились бы шлюхи всех мастей и на любой вкус – в драных пеньюарах и ярких чулках, некоторые совсем еще дети, другие полуголые, а парочка и совсем без одежды, все разрисованные, будто похотливые клоуны. В толпе танцующих шатались бы пьяные шахтеры, и комната благоухала бы отвратительной «амброзией» – запахами виски, пота и табачного дыма.