Напротив Петровский сквер. В нём памятник Петру I. У ног царя-плотника лежал огромный якорь. Учительница говорила, что этот якорь ковал сам царь. Якорь остался, а бронзового Петра украли фашисты и увезли в Германию, где переплавили на снарядные головки.

Пустынны улицы. Изредка продребезжит фанерными окнами исцарапанный осколками трамвайчик, из развалин неожиданно вынырнет и снова исчезнет человек, и опять мы слышим собственные шаги.

Но люди где-то рядом, их надо искать.

Вот дымит труба, сделанная из старого ведра. Она торчит в груде кирпичей. Здесь был дом, теперь в подвале живут люди.

Однажды до войны я сбежал с уроков и пошел смотреть «Александра Невского» в кинотеатр «Пионер». Очень удобные были сеансы в детском кинотеатре. Посмотришь за рубль, который тебе дали на завтрак, два сеанса и возвращаешься вместе со всеми из «школы». Кажется, в этой картине новгородские гонцы прискакали на пожарище и стали сзывать народ и там ещё пели:

И полезли люди русские из-под дымящихся брёвен, кто с топором, кто с рогатиной. Знакомая на Руси картина!

Теперь киноэкраном был сам город.

На уцелевших столбах ветер шуршит листочками ученических тетрадей: «Фроловы из 57 номера вернулись. Живём на Гусиновке», «Кто знает что-нибудь о семье Вагиных, прошу сообщить на полевую почту…», «Тетя Маня, Борька жив! Ура!».

Откуда-то с неба раздаётся задумчивое мычанье коровы. В школе за Домом книги сохранилась лестничная клетка. Первый и второй этажи заняли под жилье, на третьем хлев.

Вот и площадь обкома! Вместо знакомой стройной громады из красного мрамора много голубого неба…

— Отсюда наша улица начинается, — объясняю я мачехе. — Кировская.

Настроение у меня приподнятое. Домой вернулись!

Отец прибавляет шаг, потом бежит к тому месту, где должен быть дом 22.

Когда я подхожу, отец стоит и мнёт в руках шапку.

От нашего дома не осталось даже печки, только известковые плиты, которыми был покрыт когда-то маленький тенистый дворик.

— Чего переживаешь? — утешаю я отца, как могу. — Я же тебе рассказывал…

— Смотрите! — говорит Анечка. Она нагибается и поднимает с земли чугунную пластинку, отлитую в форме сердца. — Что это?

— Подкосок, — отвечаю я и беру у неё находку. На верхней стороне подкоска можно разглядеть рисунок ружья.

— Андрюшкин! — вскрикиваю я. — Потерял, когда зажигалку тушил!

Сколько раз мы играли этим подкоском в бабки, или, как у нас называют, в шашки, на этих самых до блеска отполированных подошвами известковых плитах!

Воспоминания нахлынули на меня. Где вы теперь, «семеро смелых»? Андрюшка, Магомет Большой, Магомет Маленький, Илюшка, Нинка, Борька?

По слухам, Магометы умерли в оккупации от голода; Илюшку расстреляли немцы прямо за углом нашего дома вместе с матерью; Андрюшка, он всегда был среди нас самым отчаянным, пробрался к партизанам. Их маленький отряд был окружен в степи батальоном СС… Где Нинка, где Борька?

— Вот и приехали! — говорит отец, надевая шапку. — Пошли на завод. Там-то знакомых найдём!

До завода, где работал отец, километра три. На Чижовке, окраине города, кое-где сохранились деревянные домики. Здесь чаще попадаются люди. Я вижу кошку. Она самозабвенно охотится за жирными воробьями.

Потом опять развалины.

От завода остался щербатый забор. Стены цехов торчат, как ребра у скелета.

Отец уходит разыскивать партбюро, разместившееся где-то в уцелевшем сарае, я с мачехой остаюсь на трамвайной остановке рядом с подбитым танком. По другую сторону трамвайных рельсов километра на два, до самой «Беконки», тянется самолётное кладбище.