— Лучше и не говорите объ этомъ.

— Стало быть ваша любовь ко мнѣ не сильна. А я-то какъ васъ люблю!

— И я васъ люблю. Но вѣдь это-же будетъ скандалъ! Господи Боже мой! Да я и представить себѣ не могу, что это будетъ!

— Ничего не будетъ. Отъ вѣнца мы прямо къ вашимъ родителямъ, упадемъ имъ въ ноги… Великихъ преступниковъ прощаютъ, а не только что дѣвушекъ, которыя вышли замужъ по влеченію сердца, но противъ воли родителей. А что до скандала, то нѣтъ такого скандала, который-бы не забывался. Подумайте, Любинька… Надѣюсь, вы мнѣ теперь позволите такъ васъ называть?

— И думать не смѣю. Вѣдь это ужасъ что такое!

Люба сидѣла потупившись, перебирала платокъ и говорила:

— Не простятъ, не простятъ. Какъ возможно простить. Вы не знаете папеньку съ маменькой.

— Сейчасъ послѣ вѣнца не простятъ, такъ потомъ простятъ, стоялъ на своемъ Плосковъ. — Метрическое свидѣтельство ваше гдѣ хранится?

— Конечно-же у папеньки.

— А взять вы его не можете?

— Какъ взять? Украсть? Да что вы!

— Не украсть, а просто взять. Какая-же это кража, если вы свое берете!

— Нѣтъ, нѣтъ. Не будемъ говорить объ этомъ.

— Ну, тогда копію съ метрическаго свидѣтельства добудемъ. Я знаю, что были случаи, когда и по копіи съ метрическаго свидѣтельства вѣнчали. Вы вѣдь знаете, въ какомъ приходѣ вы крещены?

— Конечно-же знаю… Только все это невозможно!.. Оставьте все это.

— Зачѣмъ оставлять? Надо дѣйствовать. Вы, какъ совершеннолѣтняя дѣвушка, попросите себѣ копію съ метрическаго свидѣтельства. Я обращусь къ одному знакомому адвокату и спрошу его, какъ надо это сдѣлать на законномъ основаніи.

— Бога ради, оставьте, Виталій Петровичъ…

— Само собой разумѣется, что вѣнчаться тайно, мы будемъ только тогда, когда испробуемъ всѣ другія средства и ваши родители будутъ неумолимы.

— Не могу я этого, ни за что не могу… Все равно не могу.

— Тогда гдѣ-же ваша любовь послѣ этого! воскликнулъ Плосковъ.

— Не попрекайте… Но, ей-ей, не могу. Погодите дайте подумать, дайте сообразить.

— Хорошо, думайте, соображайте, а я буду страдать.

Плосковъ тяжело вздохнулъ, взялъ Любу за руку, крѣпко сжалъ руку и прошепталъ:

— Ангелъ мой! ежели-бы ты могла заглянуть въ мою душу, ты увидѣла-бы, какъ любитъ тебя Виталій, какъ глубоко страдаетъ онъ, и пожалѣла-бы его!

— Да я и то жалѣю… тихо пробормотала Люба. У чайнаго стола гремѣли стаканами.

— Воркующіе голубки! Чай пить… кричала Кринкина Любѣ и Плоскову.

XV

Корнева долго ждали, но онъ на репетиціи такъ и не былъ, приславъ въ концѣ вечера записку съ извиненіемъ, что не можетъ пріѣхать по случаю затянувшейся репетиціи въ Мукосѣевскомъ кружкѣ. «Что имѣемъ — не хранимъ» такъ и не репетировали въ этотъ вечеръ, отложивъ до слѣдующаго вечера.

— Просто запутался, сказалъ про Корнева Конинъ. — Вѣдь я знаю мукосѣевскія репетиціи. Тамъ цѣлыя пиршества устраиваются, жженки изъ киршвассера варятъ, крюшоны уничтожаютъ.

Режиссеръ Луковкинъ тотчасъ-же отпустилъ Любу домой. Плосковъ бросился ее провожать, но она остановила его.

— Бога ради не дѣлайте этого, сказала Люба. — Я сегодня на своей лошади. У меня у подъѣзда кучеръ.

— Но я только до кучера.

— И до кучера не надо.