— Тогда я только до прихожей.

На темно освѣщенной лѣстницѣ Плосковъ осмотрѣлся и, видя, что никого нѣтъ, схватилъ Любу въ объятія и сталъ цѣловать. Онъ цѣловалъ ее въ лицо, въ шею, въ руки.

— Что вы, что вы… Насъ могутъ увидѣть, шептала Люба, но не отбивалась.

— Будешь моею, во чтобы то ни стало будешь, иначе я покончу съ собой! говорилъ онъ.

Смущенная, вся раскраснѣвшаяся, поѣхала Люба домой.

«Что-то будетъ? Что-то изъ всего этого будетъ?» думалось ей. «Ну, да пускай что будетъ, то будетъ, а все-таки онъ меня очень любитъ!» рѣшила она и на душѣ ея сдѣлалось радостно, пріятно.

Весело поднялась она по лѣстницѣ до своей квартиры, впорхнула въ прихожую, быстро раздѣлась и пошла въ комнаты. Въ гостиной уже ждала ее мать.

— Ну, что — былъ Корневъ на репетиціи? спросила она.

— Былъ, мамочка, былъ, соврала Люба, нѣсколько замявшись.

— Ну, какъ онъ съ тобой?

— Да какъ?.. Ничего… Очень любезенъ… Разговаривали.

— О чемъ? допытывалась Дарья Терентьевна.

— Да объ разномъ. Училъ онъ меня, какъ играть роль.

— Ты-то будь съ нимъ только полюбезнѣе. А другого разговора у тебя съ нимъ не было?

— Какой-же можетъ быть другой разговоръ?

— Не притворяйся дурой. Ну, да все равно. Не провожалъ онъ тебя до прихожей? Не помогалъ одѣвать пальто?

— Нѣтъ, мамаша, этого не было.

— А тотъ? Этотъ… Какъ его? Ну, вотъ этотъ…

— Вы про Плоскова должно быть? Тоже не провожалъ. Вѣдь вы-же запретили. Съ Плосковымъ-то я только здравствуй да прощай. Некогда было и разговаривать.

— Ой, врешь!

— Да что-жъ мнѣ врать-то!

— Мнѣ думается, что онъ тебя даже и до дома провожалъ. Смотри, вѣдь я кучера спрошу. Тогда хуже будетъ.

— Что-жъ, ставьте на одну доску съ прислугой, а только ежели вамъ говорятъ, что не провожалъ, такъ вы должны вѣрить, что не провожалъ. Зачѣмъ я вамъ буду врать-то?

— Ну, то-то. Впрочемъ, ежели Корневъ будетъ вызываться провожать, то пускай провожаетъ, я буду очень рада.

Ночью Любѣ снился Плосковъ. Видѣлось ей, что будто онъ увозитъ ее на тройкѣ. Она въ бѣломъ подвѣнечномъ платьѣ, а сзади ихъ гонится ея маменька Дарья Терентьевна, тоже на тройкѣ.

На другой день, когда Люба часу въ одиннадцатомъ встала, горничная таинственно подала ей маленькій розовый конвертикъ.

— Давеча утромъ молодой баринъ подалъ. Тотъ самый баринъ, что насъ въ прошлый разъ провожалъ домой, когда мы съ вами были въ гостяхъ на Пескахъ, сказала она. — Онъ пришелъ къ намъ рано утромъ по черной лѣстницѣ, вызвалъ меня въ кухню и просилъ потихоньку передать вамъ въ собственныя руки. Только вы, барышня, меня, Бога ради, не выдавайте.

— Ну, вотъ еще что выдумала! Я тебѣ даже что-нибудь за это и подарю, отвѣчала Люба, вся вспыхнувъ, и быстро разорвала конвертикъ.

Плосковъ писалъ:

«Хочу хоть на письмѣ перемолвиться съ Вами, дорогая Любинька! Я счастливъ, я безмѣрно счастливъ, такъ какъ вчера узналъ отъ Васъ, что любимъ Вами взаимно. О, какъ-бы дорогъ былъ мнѣ теперь Вашъ портретъ, хотя-бы маленькая карточка. Въ разлукѣ съ Вами я глядѣлъ-бы на нее и она замѣняла-бы хоть отчасти наши рѣдкія свиданія. Если таковая у Васъ есть, то передайте ее Вашей горничной, а я, возвращаясь со службы изъ банка, зайду за ней. Безцѣнная Любинька! Посылаю Вамъ летучій поцѣлуй. Письмо мое безсвязно, но это отъ безмѣрнаго счастія. Голова идетъ кругомъ. Вашъ Виталій».

Люба поднесла письмо къ губамъ и поцѣловала.

«Боже мой! какъ онъ любитъ меня! Любитъ, до безумія… Но что изъ этого выйдетъ, и ума не приложу.