Там, в прозекторской, гнев и горе сражались в его сердце, и гнев победил. Пиррова победа… Горе взяло его исподволь – копилось капля за каплей и поджидало момент, чтобы обрушиться точно скала. В груди Бабаева хрипело, к горлу подступил комок, плечи содрогались, но глаза были сухими. Плакать он не умел – вернее, разучился. Много лет назад дед-сапожник объяснил ему, что ассирийцы никогда не плачут и в этом отличны от армян, аварцев и татар. Ассирийцы – воины, а у воинов нет слез! И сейчас Бабаев был ассирийцем.

Но тяжко страдание, которое выплакать нельзя…

Зазвонил телефон. Али Саргонович вырвал из розетки шнур, занес кулак над аппаратом. Рыбки, выпучив глаза, смотрели на него. Вроде бы с удивлением смотрели: ты ли это, полковник Бабаев?… Пальцы разжались сами собой. Он глубоко вздохнул, провел по лицу ладонью, стирая горестный след, и пошел на кухню.

Джадид, паковавший оружие, повернулся к нему.

– Едем, Бабай?

– Нет. Еще нет. – Бабаев посмотрел на часы. – Время еще есть. В семь мы должны быть в Пущино. Для нас кое-что приготовят.

– Танк? – с надеждой спросил Гутытку.

– Вроде того, но лучше. Этот танк летает. – Бабаев опустился на стул. – Что-то ты грустный, джадид. А печалиться нельзя! Сказано мудрецом: не радуй врагов, не показывай горя.

– Я не грустный, я веселый, – отозвался Гут и тихо запел: Увезу тебя я в тундру…

Бабаев так и летел, едва не касаясь днищем сосен и берез. Усадьба Полуды лежала к западу от Пущино, и по всем ее границам лес был вырублен, чтобы деревья не подходили близко к стенам. Стены – это Бабаев точно знал – тянулись на девяносто один километр, охватывая изрядный кусок подмосковной земли. Все в ней имелось, и холмы с оврагами, и озера с речками, и сосновый бор, и заливные луга, и каменный замок. Княжество не княжество, а для баронского владения сойдет… Но у прежних баронов не было семиметровых стен, отделявших угодья от прочего мира. Их собрали из дюралевых пластин, укрепили на бетонном фундаменте, а поверх натянули колючую проволоку. Получилось надежно и даже красиво – издалека стены отливали серебром.

– Блестит! – сказал Гутытку и добавил с удивлением: – Это что же такое? Серебряный забор?

– Хозяин мог бы и серебряный поставить, но дюраль прочнее, отозвался Али Саргонович, направляя вертолет вдоль стены.

Джадид заерзал на сидении.

– Разве мы не к дому полетим?

– К дому немного позже. Тут есть ворота, а при них – охранники. Ворота в западной стене, северной и южной. Восточная выходит к железной дороге. Ее патрулируют с собаками.

– Основательно! – промолвил Гут. – Они нас увидят?

– Если увидят, то помолиться не успеют, – ответил Бабаев.

Он поднял «Команч» на двести метров. В синих весенних сумерках машина казалась с земли крохотной мошкой, жужжавшей под облаками. На экране проплывал лес, рассеченный стеной и просекой, потом возникли ворота, а при них – массивное сооружение из кирпича – согласно схеме владения, южный контрольный пункт. Взяв его в рамку прицела, Бабаев отстрелил ракету и начал неторопливо спускаться.

Грохнуло. Взрывная волна качнула вертолет. В разбитом строении вряд ли были уцелевшие, но у ворот метались двое. Он срезал их из пушки.

– Охрана, – заметил Гутытку. – Тоже люди! Жаль!

– Жаль, – согласился Бабаев, поворачивая к западной стене. – Но если подтянутся к дому на помощь остальным, будут у нас лишние хлопоты.