Оркестр звучал точно и слаженно… как никогда…

Дирижер, как никогда воодушевленно отмахивал руками. Едва не теряя остатки шевелюры взмахивал головой, подпрыгивал, приседал. То сжимал в кулак музыкальную пластику, грозно дополняя намерения мимикой лица, то великодушно выпускал её на вольные хлеба, тут же ревниво и судорожно ловя её в охапку, плывя в ней, в музыке, в размашку, словно моряк в любимом море. Будто дирижировал большим сводным оркестром, ни много, ни мало, всей страны. Да что там страны — оркестром всего Мира. Дирижировал истово, самозабвенно, как в последний раз. Стимул, как приз, был рядом. Был тут. Вот он, эта девочка, иностранный лейтенант, с аккуратненьким курносым носиком, обгорелым под зарубежным жарким солнцем лицом, с милыми пятнышками веснушек, раскрасневшимися щёчками, и горящими мочками изящных ушек. Выпрямив спину, раскрыв глаза он, приз-стимул, перебегая восторженными, широко открытыми глазами от одной группы инструментов к другой, от одного музыканта к другому, внутренне слился с ними, жил как они в одном интерритмическом размере, в одном интермузыкальном пространстве, дышал как они… Уфф… Вот что такое настоящая военная музыка… ёшь твою в корень!..

Звуки уже и затихли, когда иностранный лейтенант очнулась. Она с совершенно серьезным лицом вдруг встала и зааплодировала всему оркестру в вопросительно-восторженной тишине. Залепетала при этом что-то быстро-быстро, на своем английском:

— Грэйт, зэтс грэйтс! Тэрифик! Вэри бьютифул мьюзик! Вэри, вэри бьютифул окестра! Найс, найс… эври бади найс!.. Найс!

Переводить не требовалось. Всем итак было понятно, что всё получилось «бьютифул», да и по лицу её это видно было.

Музыканты, сдерживая ликование, сияли, как пацаны в школе, заслуженно получив портфелем по собственной голове от шустрой одноклассницы, предмета тайного поклонения. Цвели гордой и счастливой улыбкой, видя, что не только девушке, иностранному лейтенанту очень понравились, но и как бы другому государству, вроде даже и могущественному, как иные говорят, большому государству, но сопернику, нос утерли. Не могём, а могем. Вот так вот, господа хорошие, и могём и могем!.. и не меньше!

Дирижер, успокаиваясь, одергивал китель. Забывшись, поправлял дырявой расческой свои светлые кудели, обхлопывал руками погоны, приводил дух и подполковничье тело в порядок. Только после этого, надев почти равнодушную маску на лицо, с молчаливым вопросом повернулся к гостье — ну как, вам, тут, это? Гостья поняла жест, уморительно прикрыв глаза, наморщив лобик, сжав губки, как с ложкой меда во рту, крутила головой, тряся кулачками с вытянутыми вверх большими пальцами…

— Фантастик, сэр!

Дирижер снисходительно хмыкнул:

— Ну так!.. — и бесстрастно добавил. — Правда не разогрелись еще, не настроились…

Музыканты не возражали.

Переводчик перевел.

Девушка, осмыслив перевод, проглотила «ложку меда» и опять расцвела своей очаровательной улыбкой, округлив глаза, с сомнение крутила головой, разве ж можно лучше?!

Подполковник, видя за спиной всю страну, скромно, утвердительно кивнул, да, конечно, еще не так можем, ага!

— Па-сиба… — по-русски, восхищенно пропела иностранка. — Кара-шо.

Дирижер победно качнул головой — не за что, и музыкантам, устало:

— Перерыв.

Гостью обступили.

Вопреки обычаю, никто курить не пошел. Гостью взяли в кольцо и забросали вопросами. Все старались пробиться поближе, коснуться рукой, завязать разговор, произвести приятное впечатление, особо выделиться.