|
Гостью взяли в кольцо и забросали вопросами. Все старались пробиться поближе, коснуться рукой, завязать разговор, произвести приятное впечатление, особо выделиться. Как выяснилось, с ней, кроме английского, можно было говорить еще и на французском, итальянском, и даже на немецком. О, и на немецком?! «Нах Москау, нах Ленинград», — делали круглые глаза музыканты. — «Шпрехен-шпацирен, которое, да? А-а!» — Это звучало снисходительно, как — «плавали-знаем». Нет, нам такое не подходило. Ниже русского никто из присутствующих опускаться не хотел, из принципиальных, конечно, соображений, из патриотических. Именно, вот! А как бы это сейчас надо!.. Одновременно с этим, горело в глазах музыкантов. Хорохорься не хорохорься, а все понимали, через этого — фильтр, капитана-переводчика, много ли скажешь… Да и то ли он там, себе на уме, переводит? По его ухмылке было видно, на себя, гад, старается, пользуется моментом. «О! О!.. Слышите? Заливается, что тебе соловей. Бормочет что-то там, очень уж долгое. Заглядывает ей в лицо, всё время «лыбится», а сам, бекара от бемоля отличить не сможет. Переводчик тебе, понимаешь, выискался… Пьяных ему только через дорогу переводить… ага!.. а не о музыке разговаривать». Так читалось у всех на лицах. Хотя приходилось терпеть…
— А вам какой марш больше понравился? — сыпались на гостью вопросы… — А у вас, в Америке… ну, там, в вашем полку, какой состав оркестра? — А много девушек в вашем оркестре? — А какие марши вы играете? — А вечером, что вы делаете? Здесь, сегодня? Вопросы повисли в воздухе. Особенно последний. Наступила пауза. Это был главный вопрос. Важный. Его ждали. Все хотели задать, но стеснялись. Хотели, но не решались, ждали удобный момент. И он прозвучал. Упал, как большая весенняя сосулька об асфальт, с грохотом, неожиданно, и долгожданно. Все замерли, ожидая ответ… Его бы хорошо задать без свидетелей, на её языке, на любом, какой она понимает, но, чтоб только она одна поняла, чтоб оценила… Обрывки немецкого не складывались, французское — «ву, компренэ» не подходило, как и итальянское — «си-си»… Возникла неловкая пауза. И не от сути вопроса, — переводчик на дирижёра на секунду отвлекся. Разложив перед капитаном оркестровые партитуры, тот готовил какой-то свой главный дирижерский вопрос. Наступила неловкая пауза, как телевизор без звука. Девушка тоже замерла, чувствуя какой-то подвисший важный вопрос… В секундном замешательстве, как все тягостные сто экзаменационных, за спинами сверхсрочников, раздался почти спокойный, но с легкой тревожной хрипотцой голос солдата-срочника Смирнова Саньки. Того, который молодой, в парадке который, потный — жарко же! — он на тарелках в оркестре «шлёпает». Пацан. Нет, главное не в том, что голос раздался или что с хрипотцой, а то, что он на её, на английском языке прозвучал! Как тот переводчик… Ё-ешь твою в зелень!.. На голос повернулись, как на падающий метеорит… У иностранного лейтенанта, госпожи Гейл, глаза и лицо загорелись приятным удивлением и беспредельным вниманием, потом и легким смущением. Повернулись и переводчик с дирижером в ту сторону. — О, Смирнов, вы, что, это… на англ… — не поверил ушам дирижер. Переводчик рванулся было вступить в беседу, но Гейл, не оборачиваясь, изящной своей ладошкой решительно его остановила, как форточку прикрыла: «Икскьюз ми, сэр! — И уже Смирнову, поощрительно. — Увэл, увэл…» Смирнов, чуть с запинкой, но на том, на её языке, на английском — ну чисто переводчик! — заговорил: — Вас все спросили, что вы сегодня делаете вечером? — Сегодня вечером?. |
