Светлана Макаренко. Аллея длиною в жизнь
Она не знала, почему надела именно эти туфли. У них был острый лакированный носок, и она поймала себя на мысли, что ей нравится опускать блестящий лак прямо в самую глубину дождевой лужицы. Просто нравится и — все. Как маленькому ребенку. Она и не заметила, как стала улыбаться этой, внезапно пришедшей в голову, мысли. Потом одернула себя. Нахмурила лоб, задумалась. Глубже засунула руки в карманы плаща. Но, пройдя шагов пять, снова шаловливо направила лакированный носок в мимолетный след только что налетевшего на город дождя. Поддела им, легко, шутя, пятипалый кленовый лист. Он тотчас прилип к туфле тяжелой, мокрокрылой бабочкой. И тут она рассмеялась. Неудержимо. Звонко. Как ребенок. Потом смех плавно перешел в рыдания. Редкие прохожие оглядывались на нее, но полностью разглядеть женщину в светлом плаще, с капюшоном, вытирающую слезы — или дождевые капли? — с лица совершенно по-детски, ладошками, им не удавалось: мешала сброшенная с небес прохладная вуаль из редких капель, от которой хотелось убежать подальше и поскорее в уютное, домашнее тепло.
* * * Ей спешить было некуда. Ее опустелой душе никуда не хотелось. Еще пару часов назад она была счастлива. Безмятежностью неведенья. Спокойствием бытия. А теперь — небо раскололось надвое. И одна часть ее мира взлетела вверх, словно яркая, длиннохвостая птица колибри. Да, да — колибри! В ее представлении, именно колибри всегда жили в раю и являлись воплощением истинного чуда и счастья. Чуда и счастья ее Бытия, которое пару часов назад вмещало в себя все краски и звуки мира. Вторая же половина жизни неудержимо падала вниз, распластанной тяжелораненой сорокой. Черно-белое оперение птицы тускнело, сливалось в одно мутное, нечеткое пятно, в угоду ее воображению. Оно всегда было странным, ее воображение. Рисовало прихотливые образы. Слишком прихотливые. Они просились на бумагу, и линии рисунка то и дело смешивались с легкими строками стихов. Рождался странный альбом, рассыпающийся на листочки. Он, смеясь, называл его «салонным, дамским баловством». Она никогда не знала твердо, нравилось ли ему все это: ее ночные бдения с карандашом и книгой в руках, задумчивость, капризная, изумляющая легкость пера, смены настроения… Скорее наоборот, где-то внутри себя, подсознательно, она понимала, что всегда раздражала его. Всем, что только было в ней. Он предпочитал в женщинах спокойную обычность. Может быть, даже — банальность. Предпочитал тому яркому, непонятному, детскому, неспокойному, завораживающему, что было рядом. Что было — ею. Что являлось самою ее Сутью… Но явно, открыто своих предпочтений Он не выказывал. Целых шесть лет. До того самого момента, когда она, неожиданно вернувшись домой, застыла в дверях. Услышав в глубине квартиры смех. Чужой смех. Смех женщины. Смех счастливый, полный спокойствия и довольства истинно женской властью. Властью чарующей. Властью плоти. Она замерла в тот момент. Не могла двинуться с места. Перестала дышать. Легкость шага стала неведома ей, но она остро почувствовала, каково приходится каменным изваяниям, идолам, памятникам… Воображение опять играло с нею. На этот раз — зло. Она сквозь невероятную боль в ногах — их внезапно свело судорогой — все же сделала несколько шагов. Застыла в дверном проеме. Такая знакомая комната. Опавшие лепестки розы на полу около низкого, резного столика. Неплотно задернутые шторы. Два неясных, томных силуэта на белых простынях. Один из них знаком до боли. Другой… Она лишь успела заметить, что у женщины были длинные волосы. Рыжие, такие ослепительно рыжие, будто к ним прикоснулось солнце! Захотелось зажмуриться. Глазам стало больно. Душе стало больно. Что то зажглось факелом внутри. Она опустила глаза вниз. К лакированным носкам своих туфелек. И тут вдруг заметила на полу белые пятна. Нет, нет, это были не пятна. |
