|
Рыбникову вспоминалось, как Гликерия Романовна бросилась к стоп-крану или как она, бледная, с закушенной губой, перетягивает обрывком юбки разорванную артерию на ноге у раненого. Удивляясь на самого себя, затворник гнал эти картины прочь, они не имели к его жизни и нынешним интересам никакого отношения. Для моциона отправлялся на прогулку по бульварам - до Храма Спасителя и обратно. Москву Василий Александрович знал не очень хорошо, и поэтому ужасно удивился, случайно взглянув на табличку с названием улицы, что уходила от прославленного собора наискось и вверх. Улица называлась "Остоженка". "Дом Бомзе на Остоженке", как наяву услышал Василий Александрович мягкий, по-петербургски чеканящий согласные голос. Прошелся вверх по асфальтовой, застроенной красивыми домами улице, но вскоре опомнился и повернул обратно. И все же с того раза у него вошло в привычку, дойдя до конца бульварной подковы, делать петельку с захватом Остоженки. Проходил Рыбников и мимо доходного дома Бомзе - шикарного, четырехэтажного. От праздности настроение у Василия Александровича было непривычно-рассеянное, так что, поглядывая на узкие венские окна, он даже позволял себе немножко помечтать о том, чего никогда и ни за что произойти не могло. Ну, и домечтался. На пятый день прогулок, когда мнимый репортер, постукивая тросточкой, спускался по Остоженке к Лесному проезду, его окликнули из пролетки: - Василий Александрович! Вы? Голос был звонкий, радостный. Рыбников так и замер, мысленно проклиная свое легкомыслие. Медленно повернулся, изобразил удивление. - Куда же вы пропали? - возбужденно щебетала Лидина. - Как не стыдно, ведь обещали! Почему вы в штатском? Отличный пиджак, вам в нем гораздо лучше, чем в том ужасном мундире! Что чертежи? Последний вопрос она задала, уже спрыгнув на тротуар, шепотом. Василий Александрович осторожно пожал узкую руку в шелковой перчатке. Он был растерян, что с ним случалось крайне редко - можно сказать, даже вовсе никогда не случалось. - Плохо, - промямлил наконец. - Вынужден скрываться. Потому и в штатском. И не пришел тоже поэтому... От меня сейчас, знаете ли, лучше держаться подальше. - Для убедительности Рыбников оглянулся через плечо и понизил голос. - Вы езжайте себе, а я пойду. Не нужно привлекать внимание. Лицо Гликерии Романовны стало испуганным, но она не тронулась с места. Тоже оглянулась, и - ему, в самое ухо: - Военный суд, да? И что - каторжные работы? Или... или хуже? - Хуже. - Он чуть отстранился. - Что поделаешь, сам виноват. Кругом виноват. Правда, Гликерия Романовна, милая, пойду я. - Ни за что на свете! Чтоб я бросила вас в беде! Вам, наверное, нужны деньги? У меня есть. Пристанище? Я что-нибудь придумаю. Господи, какое несчастье! - в глазах дамы заблестели слезы. - Нет, благодарю. Я живу у... у тети, сестры покойной матушки. Ни в чем не нуждаюсь. Видите, каким я щеголем... Право же, на нас смотрят. Лидина взяла его за локоть. - Вы правы. Садитесь в коляску, мы поднимем верх. И не стала слушать, усадила - он уже знал, что эту не переупрямишь. Примечательно, что железная воля Василия Александровича в эту минуту не то чтобы ослабела, но как бы на время отвлеклась, и нога сама ступила на подножку. Прокатились по Москве, разговаривая о всякой всячине. Поднятый фартук коляски придавал самой невинной теме пугающую Рыбникова интимность. Несколько раз он принимал твердое решение выйти у первого же угла, но как-то не складывалось. Лидину же более всего волновало одно - как помочь бедному беглецу, над которым навис безжалостный меч законов военного времени. Когда Василий Александрович наконец распрощался, пришлось пообещать, что завтра он придет на Пречистенский бульвар. Лидина будет снова ехать на извозчике, увидит его будто по случайности, окликнет, и он снова к ней сядет. Ничего подозрительного, обычная уличная сценка. |
