Когда же вы соберетесь сюда? На Блессингтон-стрит вам всем нашлось бы место. В гостиной остался прежний большой диван, а один из мальчиков мог бы спать на складной кровати. Как было бы хорошо поговорить, вспомнить прошлое. Я бы тебе показала альбом с любительскими снимками, я его недавно нашла, там на одном твой покойный отец в этой своей непромокаемой шляпе, ты ее, наверно, помнишь. А на другом снимке — Хильда в „Клерсвиле“, хорошенький был домик, она в нем почти не пожила, такая жалость. Дети у тебя теперь все в школе, может быть, навестишь нас одна, если с семьей не удастся. Этим летом, говорят, будет страшная жара, а уж как Милли была бы рада твоему приезду, она вечно о тебе справляется. Побывали бы во всех знакомых местах, Кингстаун все такой же, я никак не привыкну называть его Дун-Лейре, и Сэндикоув бы посмотрели, и пляжи. Я там на той неделе была, прошла мимо „Фингласа“ и в сад заглянула. Старые красные качели так и висят. Помнишь старые качели и как бедный Эндрю тебе их починил, уж он так старался! А дом покрасили в розовый цвет, очень некрасиво, да еще переименовали в какую-то „Горную вершину“, совсем уж глупо, он и стоит-то не на верху горы. А кто там живет после Портеров, не знаю. По-моему, какието англичане.

Ну, пора кончать письмо, нужно заняться бельем. Передай поклон твоим, да приезжайте вы все летом на Изумрудный остров, и „будем минувшее вспоминать до самой до зари“, как в песне поется!

Нежно любящая тебя

Кэтлин

P. S. Послала тебе мясной пудинг. Салфетку не разворачивай, вари прямо в ней два часа».

— От кого это тебе такое толстенное письмо? — спросил у Франсис ее длинноногий сын.

— От Кэтлин.

— Жалуется, как всегда? — спросил у Франсис ее муж, англичанин.

— Не особенно.

— Надо полагать, зовет нас в гости?

— Она всегда зовет нас в гости.

— Что ж, съезди. А меня ты туда больше не заманишь.

— Да мне не так уж и хочется туда ехать, — сказала Франсис.

Ее муж, как всегда после утреннего завтрака, стал складывать газету, аккуратно, с таким расчетом, чтобы плоский пакет удобно вошел в портфель. На сгибе Франсис успела прочесть заголовок: «Франко угрожает Барселоне». Она глянула в лицо своему длинноногому сыну и сейчас же отвела глаза. С тех пор как лучший друг ее сына записался в Интернациональную бригаду, она жила в неотступном страхе.

— Что новенького у твоей ирландской родни? — спросил, сын.

Дети всегда говорили о ее «ирландской родне». Самих себя им и в голову не приходило считать наполовину ирландцами. Они и ее-то не считали ирландкой. В Ирландии они были четыре раза и больше туда не стремились.

— Все no-старому, живут очень тихо. Тете Милли стало получше.

— Тихо, как в могиле, — сказал муж.

— Но ведь Кэтлин…

— Я не про Кэтлин, я про весь остров. Помнишь, как удручающе он на нас подействовал в прошлый раз? В жизни не видел ничего мертвее.

— А может, им это по душе…

— Будем надеяться, они того и добивались. Захотели быть сами по себе, вот и остались сами по себе.

— Мне понравился тот городок на западном побережье, — сказал сын.

— Ничего подобного. Ты все время ныл, что слишком холодно для купания. И дождь лил каждый день. Да, скажу я вам, Ирландия — это доказательство от противного.

— А я люблю, когда тихо, — сказала Франсис. — Здесь очень уж много шума и спешки. И дождь люблю.

— Провинциальная дыра, существующая на немецкие капиталы.