|
Ее дочь, моя мама, тоже всю жизнь выступает. Вообще-то она педагог, тридцать три года преподавала историю государств, ныне уже не существующих, и, когда объясняла урок, тоже изображала, только не соседей, а государственных деятелей – царей, министров, декабристов, большевиков… Говорят, когда она объясняла урок по теме «Убийство Павла I», потрясенные ученики вскакивали с мест, чтобы заглянуть в изображаемый ею камин, в котором спрятался несчастный император… Так что все мы выступаем, и в буквальном и в переносном смысле. Я, например, выступаю в обоих смыслах. Мне как будто недостаточно, что читатель, взяв-ший в руки мою книгу и перелистывающий страницы, вынужден так или иначе внимать моим рассуждениям о том о сем, просматривая разнообразные картинки, которые мне вздумается рас-крашивать перед публикой, – нет, мне все мало! – и я взбираюсь на буквальную дощатую сцену, чтобы погарцевать час-другой перед несколькими десятками любопытных, развлекая их самым наглым способом – рассказывая анекдоты и байки из собственной жизни и жизни нескольких моих друзей. Очевидно, врожденное актерство пересиливает даже самый замкнутый, самый ми-зантропический характер.) * * * Отлично помню момент, когда альт – впервые! – вплыл в нашу квартиру. В футляре, то-порном и таком старом, что его картон, оклеенный коричневым дерматином, махрился на сги-бах. Из трех застежек действовала только одна, поэтому для страховки футляр был охвачен в двух местах бельевой резинкой. – Ну, вот, – сказала сестра, деловито опустив его на тахту, снимая резинку и отщелкивая единственную застежку. Вам приходилось видеть когда-нибудь, как скрипачи и альтисты вынимают инструменты из футляров? Как нежно и крепко охватывает кисть руки гриф инструмента? Похожим движением достают из люльки младенца, придерживая голову на слабой шейке… Описав в воздухе плавную дугу, вытянутой рукой Вера продемонстрировала сильные ли-нии его хрупкого и одновременно мужественного тела. – Ель! – объявила она, являя нашим взорам верхнюю красноватую, с медовым отливом де-ку. Мы затрепетали. Она сделала вращательное движение кистью руки, альт оборотился, показав более светлую, с перламутровыми бороздами света под слоем лака спину. – Клен! – провозгласила Вера. Мы пали ниц. Затем долго молча и почтительно любовались черными колками, отполированными чьи-ми-то пальцами, изящно вытянутыми эфами, аккуратным подбородником, пробовали канифоль-ную шершавость струн… Тогда я впервые в жизни подумала, что сокрушительный провал в моих отношениях с му-зыкой, вполне вероятно, был обусловлен неверным выбором инструмента. Может быть, я вооб-ще струнный, а не клавишный человек? И даже не смычково-, а щипково-струнный? Может быть, ухо мое тоскует по долго замирающему звуку тронутой струны, а левое плечо всю жизнь ждало легкой тяжести альта или даже тяжелого изгиба арфы? В прорези эфы мы углядели внутри хрупкого тела альта наклейку: «Мастер Георгий Шуб. Алма-Ата. 1973 г.». – Да… – сказал мой муж. – Не Генуя. И не Кремона. – А какая тебе разница? – спросила сестра. – Звук прекрасный. Она держала альт как балалайку и пощипывала струны. – А смычок? – спохватилась я. – Смычок – это отдельное предприятие, – сухо возразила сестра. – Это еще несколько тыщ. Могу устроить. Хотите? Она достала свой собственный смычок, провела им по струнам, извлекая один за другим сильные волнующие звуки – обрывки известных скрипичных пьес. – Какой огромный… – пробормотала я почти благоговейно. – Альт-акселерат… Было в его теле нечто освобожденное, устремленное вдаль, я бы даже сказала – улетное. Возможно, из-за отсутствия смычка, – ибо любая трость, занесенная над чем бы то ни было, все-гда становится палкой надсмотрщика… * * * Вскоре моя сестра покинула Россию. |
