Все рассмеялись.

Майор Веденкин счел необходимым вмешаться.

— А как вы думаете, — обратился он к Авилкину, — почему Мересьев совершил свой подвиг?

— Ну, ясно, — герой! — не задумываясь, ответил тот и победно посмотрел на учителя, — мол, получили? Засы́пать хотели!

— А что толкало его на геройство? — настойчиво продолжал спрашивать Виктор Николаевич.

Павлик растерянно молчал. Странный вопрос: ну, герой — герой и есть.

— Этого вы не понимаете, — сожалея, сказал майор и, обведя присутствующих глазами, объяснил: — Истекающий кровью Мересьев полз восемнадцать суток к своим потому, что у него развито было чувство долга. Он решил: каких бы усилий ему это ни стоило, возвратиться в строй, продолжать борьбу!.. Значит, кто хочет быть похожим на Мересьева, должен уметь преодолевать любые трудности для блага нашей родины. В училище у нас тот проявляет героизм, кто настойчиво, не жалея сил, учится. Такой человек готовит себя к будущим подвигам, закаляет свою волю.

Авилкин мотнул головой: «Ясно, мол… И я так думал…»

Председательствующий обратился к нему:

— Вы можете дать бюро твердое обещание учиться только на четыре и пять?

— Не могу! — зашнырял глазами по сторонам Павлик.

— Почему? Ведь берут же стахановцы на производстве обязательства.

— Ну да, сравнили! Наша же работа умственная! — заюлил Авилкин. — Если б мне станок дали, я бы, ого, показал! А в нашей работе разве можно точно сказать, что двойку не схватишь… Нет гарантии!

Председательствующий не выдержал, осуждающе сказал:

— Надо, товарищ Авилкин, быть серьезнее, чаще думать о чести своего училища!

Предложение поступило одно, и его приняли единогласно: «Как недозревшего, Авилкина пока не принимать. Воздержаться».

Павлик воспринял решение безболезненно. И можно было даже заметить тень удовлетворенности на его лице: «Ну, не удалось, гак не удалось. Зато на бюро был! Люди специально ради меня собирались».

Садясь на место, он уверенно пообещал:

— Дозрею!

Секретарь бюро Анатолий Бирюков настоял записать в протокол: «Комсомольцам, давшим рекомендации воспитаннику Авилкину, указать на несерьезный подход к делу».

Владимир молча корил себя: «Я недостаточно над ним поработал… Надо будет заняться основательнее»…

Пока разбирали заявление Павлика, Артем сидел ни жив, ни мертв. «И меня так, и меня!» Волнение усилилось еще и от того, что перед самым собранием Каменюке рассказали, как недавно исключили из комсомола Пашкова «за индивидуализм»… Артем спросил с тревогой: «А что это?». «Ну, это когда с товарищами не считаются и только о себе мнят», — объяснили ему. «Может, и я такой, — напряженно думал Артем. — О товарищах мало заботился, Авилкину не помогал»…

Когда Каменюка встал и почувствовал на себе десятки внимательных глаз — сочувственных и дружелюбных — на душе его сразу стало легче.

Виктор Николаевич с удовольствием посмотрел на Артема. Как вырос парень за последние два года! Сколько ему? Пятнадцать, кажется. Высокого роста, ладно сложенный, со смелым взглядом темносиних с «отчаянкой» глаз — такие трудно представить испуганными. У правого виска — память о давней уличной схватке — шрам, похожий на продолжение темной брови.

«Чудеса мгновенного перевоспитания!» — насмешливо вспомнил чьи-то слова Виктор Николаевич и усмехнулся этой выдумке досужих умов. Только упорством, неунывающей настойчивостью, твердой верой добьешься успеха в этом деле.