Они вошли в темный вонючий подъезд «свечки». Вниз по лестнице, ко второму входу, порскнули какие-то тени.

— Пацанва, — вздохнул Лисицын. — Гоняю без конца, а что толку, куда им деваться-то? На улице холодно.

Участковый жил в цокольном этаже, или, как он выразился, в бельэтаже.

— Проходи, — сказал он, открывая обитую черной клеенкой дверь. — У меня бардак, не пугайся. Жена уехала на неделю, дочь в академии балетной учится, в интернате, только на выходные приходит. Ты, кстати, как к пельменям относишься?

— К нормальным — нормально.

— Тогда сейчас сварганим.

Насчет бардака хозяин явно кокетничал. Кухонька была крохотная, но опрятная. На узком подоконнике выстроились горшки с кактусами, один из зеленых шариков, похоже, собирался цвести.

— Видал уродов? — кивнул Павел. — Ни одного цветка приличного, одни колючки. Эта Лиза моя собирает, дочка. А у тебя дети есть?

— Нет.

— А жена?

— Развелся. Давно уже.

— И не грустно одному? — спросил Павел, вытаскивая из шкафа необъятную белую кастрюлю. — Я вот в восемнадцать женился и теперь даже не представляю, как можно холостым жить. Иной раз так Рая достанет, думаешь: хоть бы ты уехала куда, пила электрическая! А уедет — места себе не нахожу, скучаю. Дим, ты не обидишься, если я коньячок заначу? К пельменям-то лучше водочки. У меня «Синопская» есть. Ты как?

— За!

Под «Синопскую» и приготовленный Димой желтый сырный соус пельмени исчезли со скоростью звука. Они с Павлом болтали так, словно были знакомы с детства, и Дима мысленно простил и облобызал Птицу, не заявись который с утра, сидел бы он, Дима, сейчас дома перед телевизором, жевал вчерашнюю картошку и размышлял о своей унылой жизни.

Бутылка кончилась быстро, и Павел сбегал за второй, которую заедали шпротами и сморщенными сосисками. Около двух ночи Дима наконец сообразил, что пора и честь знать.

— Поймаю такси, — сказал он. — За машиной завтра пришлю кого-нибудь.

Павел переоделся в цивильное и пошел его провожать. Они выбрались на проспект и начали высматривать редкие машины. Но ни такси, ни частники останавливаться почему-то не желали. Тогда они присели на лавочку и решили спеть.

— Мне малым-мало спалось, — фальшиво выводил Дима.

— Ой да во сне привиделось! — басом подтягивал Павел.

Они начали было «Лучинушку», но тут рядом взвизгнули тормоза.

— А ну, мужики, по-хорошему поехали в трезвиловку план выполнять, — донеслось из патрульного «УАЗика».

К Диминому удивлению, вместо того, чтобы уладить дело мирно, Лисицын что-то подсчитал в уме и радостно согласился.

— Поехали, — шепнул он Диме. — Все будет хоккей. И даже лучше.

По дороге они попробовали еще попеть, но им вежливо предложили заткнуться.

Зайдя в вытрезвитель, Лисицын поинтересовался, где Сеня. На звук голосов вышел сам Сеня — как выяснилось, дежурный.

— Какие люди! Григорьич! Проходи! А это кто с тобой?

— Это Дима. Наш человек!

— Пошли ко мне быстренько. У меня коньячок есть. Армянский, как ты любишь. Пацаны, свободны! — отпустил он сонных санитаров.

Дальнейшее Дима помнил отрывочно. Говорили о женщинах — и он рассказал о Ксении, учинившей в его квартире настоящий разгром. Говорили о политике — и он рассказал, как ему предлагали состряпать компромат на очень даже известных — не будем называть имена! — людей. Заговорили о Чечне — и тут Диму прорвало.

Он редко рассказывал об этом, но теперь не мог остановиться, вспоминая три свои командировки, каждая по три месяца — свои девять месяцев чеченской войны, той, первой.