|
И он сделал рукой жест, означающий, что источник всех его несчастий не вызывает у него никаких сомнений. - Однако, - прибавил Питу, немного подумав, - почтенный аббат Фортье учил меня вовсе не такой логике. Не может быть, чтобы все приключения произошли со мной только оттого, что мне приснилась злая кошка. Сон дан человеку как предупреждение, не больше. Не помню какой автор сказал: «Тебе приснился сон, берегись! - Cave, somniasti!» - Somniasti? - в ужасе спросил себя Питу. - Неужели я опять употребил варваризм? О нет, это всего-навсего элизия; следовало сказать somniavisti. - Удивительно, - продолжал Питу, не в силах сдержать восхищения самим собой, - насколько лучше я знаю латынь с тех пор, как бросил ее учить. И, восславив таким образом самого себя, Питу поднялся и продолжил свой путь. Он шел широкими шагами, но более спокойно. На такой скорости он мог одолевать в час две мили. Поэтому через два часа он уже оставил позади Нантей и устремился к Даммартену. Внезапно слух его, острый, как у индейца из племени сиу, поразили доносящиеся откуда-то издалека топот копыт и звон подков. - Ну и ну! - подумал Питу и продекламировал знаменитый стих из «Энеиды»: Quadrupedante putrem sonitu quatit ungula campum <Глухо копыта коней колотят по рыхлому полю (Вергилий. Энеида. VIII, 596).>. Он оглянулся. Но ничего не увидел. Быть может, это те ослы, которых он обогнал в Левиньяне, пустились галопом? Но это предположение Питу отверг, так как по мостовой стучал, говоря словами поэта, железный коготь, а Питу знал, что ни в Арамоне, ни в Виллер-Котре никто никогда не подковывал ослов, за исключением матушки Сабо, да и та подковала своего осла только потому, что развозила почту между Виллер-Котре и Креспи. Питу на время позабыл об услышанном шуме и возвратился к своим раздумьям. Кто были те черные люди, которые расспрашивали его о докторе Жильбере, связали ему руки, гнались за ним, но не сумели его настичь? Откуда взялись эти люди, не известные никому в округе? Чего могли они хотеть от Питу, который их никогда не видел и, следовательно, совсем не знал? Каким образом вышло, что он их не знает, а они его знают? Зачем мадмуазель Катрин велела ему бежать в Париж и зачем дала ему на дорогу луидор, равный сорока восьми франкам, на который можно купить двести сорок ливров хлеба по четыре су за ливр - столько хлеба, что, если расходовать его экономно, можно продержаться целых восемьдесят дней, то есть почти три месяца? Выходит, мадмуазель Катрин считает, что Питу может или должен провести вдали от нее целых восемьдесят дней? Тут Питу вздрогнул. - О Боже! - воскликнул он. - Опять этот звон подков! И он насторожился. - На этот раз, - сказал себе Питу, - ошибки быть не может; это скачет галопом конь; я увижу его на пригорке. Не успел он договорить, как на вершине небольшого холма, с которого сам он только что спустился, то есть примерно в четырехстах футах, показался всадник. Питу, не веривший, что полицейский способен превратиться в осла, вполне допускал, что полицейский этот способен вскочить в седло, дабы поскорее нагнать ускользающую добычу. Страх, ненадолго оставивший Питу, овладел им с новой силой: ноги его, кажется, сделались еще длиннее и выносливее, чем два часа назад, когда они сослужили ему такую хорошую службу. |
