Лизл смотрела на Уилла в полном ошеломлении. За два года знакомства она ни разу не слышала, чтобы он повысил голос или рассердился. Но Адель явно задела больной нерв. Его бросило в жар, шрам на лбу побагровел.

Она тронула его за руку.

– Успокойтесь, Уилл. Все это не имеет никакого значения.

– Нет, имеет. Что заставляет ее думать, будто Бог пропускает мимо ушей мольбы о дожде в Судане и кладет ключи от машины туда, где она их найдет? Нечестно с ее стороны бегать и сообщать всем и каждому, что Бог откликается на ее идиотские мольбы и оставляет без ответа поистине важные просьбы!

И вдруг Лизл все стало ясно. Она вдруг поняла, почему Уилл так разгневан. Или, по крайней мере, подумала, что поняла.

– О чем вы просите, Уилл? О чем молите, а оно не сбывается?

Он взглянул на нее, ставни на миг приоткрылись, в этот миг она заглянула в его душу...

...и содрогнулась от потока боли, горя, смертной муки, разочарования, хлынувшего из глаз. Но больше всего в них было все подавляющего страха, который потряс ее.

«О Боже мой! Бедный мой Уилл! Что же с тобой произошло? Где ты побывал? Что повидал?»

А потом ставни захлопнулись, и на нее снова смотрели мягкие голубые глаза. Непроницаемые голубые глаза.

– Ни о чем, – спокойно сказал он. – Просто ребячество и поверхностность такой религии окончательно меня доконали. Здесь это как‑то особенно заметно, кругом, куда ни глянь. Вы знаете о пропагандистской кампании с бамперными наклейками, так вот, по‑моему, тут возникает религия бамперных наклеек.

Судя по тому, что она прочитала в его глазах, Лизл могла сообразить, что дело обстоит намного серьезней, но понимала, что допытываться не стоит. Уилл плотно запер ставни.

Лизл добавила еще одну тайну к мысленному списку, который составляла в связи с загадочным Уиллом Райерсоном.

– Не только здесь, – заметила она.

– Да, – кивнул он. – Правда. По всей стране. Телеевангелисты. Бог в роли шоумена. Божественное «Колесо фортуны»[5]. За исключением того, что участники игр платят деньги, а не получают.

Он взглянул на нее.

– Вы никогда особенно не распространялись об этом, Лизи, но мне кажется, вы не очень религиозны.

– Меня воспитывали как методистку. В некотором роде. Только нельзя глубоко погрузиться в высшую математику и оставаться очень религиозной.

– О, в самом деле? – с улыбкой произнес он. – Я заглядывал в кое‑какие журналы, которые вы сюда приносили, и сказал бы, что для занятий такими материями надо руками и ногами отбрыкиваться от веры.

Она рассмеялась.

– Вы не первый, кто так говорит.

– Кстати, о высшей математике, – продолжал Уилл, – как насчет той идеи, что возникла у вас насчет статьи? Как она продвигается?

От одной мысли о статье внутри у нее все затряслось от волнения.

– Получается потрясающе.

– Настолько, чтобы сгодиться для Пало‑Альто?

Она кивнула.

– Думаю, да. Может быть.

– Никаких «может быть». Если думаете, что «да», вы обязаны ее представить.

– Но если ее отвергнут...

– Так вы останетесь на прежнем месте. Не потеряв ничего, кроме времени, потраченного на работу. И даже это время не полностью потеряно, ибо вы за него, безусловно, кое‑чему научились. Но не сделав работу и не представив ее, вы растеряете свой потенциал. Плохо, когда тебе не дают ходу, душат другие, но когда сам себя давишь...

– Знаю, знаю.