Рахиль Даллет сидела, подобрав под себя ноги, в большом кожаном кресле просторной гостиной своего стокгольмского дома. По огромному – от пола до потолка – окну стекали ручейки воды. В доме было тепло, но Катя зябла. Она укрылась пледом и бездумно смотрела в окно. Штормовой ветер с Балтики хлестал по стеклу… Ветер пришел с востока, оттуда, где за сотнями километров темной воды лежал город Санкт Петербург. Оттуда, куда улетел сегодня странный и любимый человек.

Она вспоминала, как он уходил, прихрамывая на левую ногу. И как она надеялась, что он обернется… Шумный аэропорт Арланда жил своей жизнью. Андрей уходил. Он улетал в мертвый город на севере мертвой страны. Как ей хотелось, чтобы он обернулся. Она молила Бога, чтобы он не оборачивался! Почему то казалось: если он обернется, то обязательно погибнет. ТАМ всех убивают. Катя зябко передернула плечами. Он улетел… ее уговоры не подействовали. Простились холодно, отчужденно. Ну почему? Хотелось закричать своему неясному отражению в стекле. Струйки воды размывали его, дробили, и Катя не могла понять: кто же там? Кого отражает стекло: ленинградскую студентку Катю Шмелеву? Или жену столичного чиновника Екатерину Гончарову? Или любовницу питерского бандита по кличке Адвокат?

Ее начала колотить дрожь. Адвокат?… Какой Адвокат? Белый или Черный? Черный или Белый?

Застонал в каминной трубе ветер. Захлебнулся. Затих. Вздрогнуло оконное стекло, вздрогнуло размытое в нем отражение.

Чье? Питерской криминальной баронессы? Гражданки Израиля миллионерши Рахиль Даллет? Или сиделицы из Крестов?

Вдовы!… – прогудел в трубе ветер. – Вдовы трех мужей.

Это не я!…

Ты, – оскалилось отражение в стекле, – ты.

И засмеялось, захохотало, выплевывая на ковролин гостиной зубы, подмигивая пустыми глазницами.

Я не хочу!…

А кто же тебя спрашивает, вдова?

Я не вдова, у меня есть Андрей. Он улетел. Но он вернется…

Когда же он вернется, вдова?

Я… я не знаю. Он позвонит, он скоро позвонит…

И зазвонил телефон. Замурлыкал сыто, поскреб лапой по столику, выгнул спину.

Катя стремительно метнулась с дивана. Упала – мешал укутавший ноги плед. Выругалась по русски, схватила трубку сработанного под старину «Эриксона»:

– Алло, Андрей, алло!

– Guten Abend, Frau Dallet. Hier Ditter Fеgelsang .

– Что? – спросила она ошеломленно, непонимающе. Ветер завывал. Бывший советский спецназовец полз по мокрой траве, сжимая трофейный нож. Освобожденный по изменению меры пресечения предприниматель Говоров говорил о достоинствах вина «Хванчкара». Питерский журналист Серегин Обнорский в одиночестве пил водку на кухне своей однокомнатной квартиры.

– У вас все в порядке, Рахиль? – спросила трубка по русски после паузы. «Эриксон» в стиле ретро передал напряжение в голосе.

– Что? – спросила Катя. Она сидела на полу, потирала ушибленный лоб. Хотелось заплакать.

– Если у вас что то не так, Рахиль, намекните. Назовите меня господин нотариус.

– О Господи, Дитер, что случилось? – спросила она.

– Ничего, дорогая Рахиль, – ответил немец. – Но у вас действительно все в порядке?

– Нет, – сказала Катя. – Я лбом ударилась. Больно.

Трубка немножко помолчала, потом нотариус сказал:

– Вам следует обратиться к врачу.

– Да, – сказала она, – разумеется. Господи! Они здесь все чеканутые. Каждую царапину они мажут йодом. Из за каждого прыщика бегут к врачу.

– Да, Дитер, разумеется. Я схожу к врачу.

– Я звоню вам, дорогая Рахиль, потому что необходимо ваше присутствие здесь, в Вене.