Он уже прикидывал, где лучше спрятать на какое то время журналиста, какие следует предпринять первоочередные шаги. У приличного опера всегда есть в запасе варианты.

– А хер его знает, кто знает.

– Хороший ответ, – сказал Кудасов самому себе.

– Никита, – сказал Обнорский, – я слабак и неудачник.

Похоже, с прекрасной шведкой поссорились, довольно правильно поставил диагноз подполковник.

– Нет, – жестко сказал он. – Ты не слабак и не неудачник. Ты нормальный мужик в очень сложных обстоятельствах. В трудных, но не безнадежных, Андрей.

– Ты про Антибиотика? – неожиданно твердым голосом спросил журналист.

– Слушай меня внимательно, Андрей. Во первых: не пить. Во вторых: дверь никому не открывать. В третьих: завтра утром приеду, поговорим. Откроешь только мне. Запомни: только мне лично. Если придет кто либо от моего имени – не открывать. Будильник заведи на шесть. Понял?

– Ну, понял, – нехотя отозвался Обнорский.

– Повтори, пожалуйста.

– Много не пить…

– Не много не пить, а вообще не пить, Андрей. Понял?

– Понял… дверь никому, кроме тебя, не открывать. Будильник на шесть.

Вроде бы ничего, соображает, – подумал Кудасов с облегчением.

– Ладно, – сказал он. – Тогда до завтра. Подполковник страшно устал. Ему казалось: уснет, как только доберется до койки. На самом же деле он около часа пролежал без сна.

Обнорскому снились странные сны. Тревожные, неопределенные… Он был реалист, в экстрасенсов, гадания предсказания и прочее не верил. Он воспитывался в советское время в нормальной семье. Естественно, он был реалист… с невероятным налетом идеализма и цинизма. Такой интересный сплав могла дать, пожалуй, только советская школа и советский вуз в сочетании с организацией по кликухе ВЛКСМ.

Безвозвратно ушедшая великая эпоха оставила не одно поколение неисправимых идеалистов циников. Это были умницы и пьяницы, тоскующие по какой то другой жизни, которой на самом деле нет… Где же они теперь?

Реалист с паспортом несуществующей державы пал и видел странные сны. Разменивал жизнь электронный будильник, заведенный на шесть, а по бесконечной заснеженной стране мчался поезд. Он тянул за собой длинный длинный шлейф снежной пыли, в которой мелькали слабые тени искалеченных судеб… Эй, скажет мне кто нибудь наконец, куда мы едем?

– В Нижний Тагил, кореш, в Нижний Тагил. У отравленного алкоголем Андрея щемило сердце. Грохотали колеса черного поезда… Что то странное происходило с ним после ранения. Он никому об этом не говорил. Понимал: рассказать – ни один нормальный человек не поверит. Или еще хуже – решит, что у Обнорского поехала крыша. Он и сам иногда думал, что после ранения у него не все в порядке. Случались – редко, к счастью, но случались – вдруг какие то провалы в сознании или же наоборот, просверки – когда у него появлялось предчувствие каких то событий. Взгляд в будущее, если хотите.

Еще при лечении в ВМА он был обескуражен одним происшествием. В палату, где лежал выздоравливающий Андрей, пришел менять перегоревшую лампочку электрик. Он поставил стремянку, сделал шаг на первую ступеньку… Обнорский прикрыл глаза. После обеда тянуло вздремнуть. Услышал треск и увидел лежащего на полу электрика с окровавленной рукой. Увидел сломанную верхнюю ступеньку стремянки. Накаркал, бля, – зло сказал работяга Обнорскому. Андрей вздрогнул и открыл глаза: электрик поставил вторую ногу на ступеньку совершенно целой стремянки. Придремал, подумал Андрей. Привиделось.

– Смотри, – сказал он работяге. – Верхняя перекладина у тебя совсем гнилая, сломается.

– А хер ли с ней будет? – беззаботно ответил мужик и полез наверх, к белому матовому плафону.