— Гитлер проиграл.

    — Но Сталин-то ведь тоже. В конечном счете. Если судить «в объективной перспективе».

    — Сталин получил в наследство страну с деревянными плугами, а оставил после себя империю, вооруженную атомными бомбами. Как же можно говорить, что он проиграл? Вот те, кто пришел после него, — проиграли. Но только не Сталин. Сталин, конечно, предвидел, что произойдет. Хрущев, Молотов, Берия, Маленков считали себя железными, но Сталин видел их насквозь. Когда меня не станет, капиталисты потопят вас, как слепых котят, говорил он. И его анализ, как всегда, был правилен.

    — Значит, вы считаете, что будь Сталин жив...

    — Мы по-прежнему оставались бы сверхдержавой? Несомненно. Но гении вроде Сталина появляются в стране, возможно, раз в сто лет. И даже Сталину не удалось разработать стратегию, которая победила бы смерть. Скажите, вы видели обзор мнений о нем, подготовленный к сорокапятилетию со дня его смерти?

    — Видел.

    — И что вы можете сказать, каков итог?

    — Я счел итог... — Келсо замялся, подыскивая нейтральное слово, — знаменательным.

    (Знаменательным? Господи! Страшным. Треть опрошенных русских называют Сталина великим военачальником. Каждый шестой считает его величайшим правителем, какого знала страна. Сталин оказался в семь раз популярнее Бориса Ельцина, а бедный старина Горбачев еле набрал на выборах один процент голосов. Все это было в марте. И настолько потрясло Келсо, что он предложил «Нью-Йорк Таймс» свой комментарий, но редакцию это не заинтересовало.)

    — Действительно знаменательный итог, — согласился Мамонтов. — Я бы даже сказал — поразительный, учитывая, как очернили Сталина «историки».

    Наступило неловкое молчание.

    — Чтобы собрать такую коллекцию, — заметил Келсо, — потребовались, наверно, годы. — И чуть не добавил: «и целое состояние».

    — У меня была куча свободного времени после ухода на пенсию, — уклончиво сказал Мамонтов. Он протянул было руку, чтобы дотронуться до бюста, но, так и не дотронувшись, убрал ее. — Трудность для коллекционера состояла, безусловно, в том, что после Сталина осталось очень мало личных вещей. Его не интересовала личная собственность — не то что этих коррумпированных свиней, которые сидят нынче в Кремле. Минимум изготовленной в правительственных мастерских мебели — вот все, что у него было. Да еще одежда — та, что он носил. Ну и, конечно, тетрадь для личных записей. — Он хитро посмотрел на Келсо. — Вот это вещь. Вещь, за которую — как вы, американцы, выражаетесь — и жизнь отдать не жалко!

    — Значит, вы слышали об этой тетради? Мамонтов — нечто совершенно невероятное — улыбнулся, улыбка на миг раздвинула узкие тонкие губы, точно трещина пробежала по льду.

    — Вас интересует Епишев?

    — Меня интересует все, что вы можете мне рассказать.

    Мамонтов подошел к книжной полке и достал большой, обшитый кожей альбом. На верхней полке Келсо увидел все четыре тома Волкогонова — конечно же, Мамонтов читал их.

    — Я впервые познакомился с Алексеем Алексеевичем, — сказал он, — в пятьдесят седьмом году, когда он был послом в Бухаресте. Я возвращался из Венгрии после того, как мы навели там порядок. Девять месяцев вкалывал — без единого выходного. И, могу вам сказать, нуждался в отдыхе. Мы с Алексеем Алексеевичем отправились на охоту в Аджудский район.