Конечно, мы понимали – оставшись в городе, мы должны быть готовы к тяжелым испытаниям. В Нью‑Йорке может стать очень, очень беспокойно. Нас ждут суровые дни, и не когда‑нибудь, а буквально с минуты на минуту. К этому придется привыкать – продолжать ходить в бистро Боба, когда хочется съесть бифштекс, и с невинным видом болтать с Ребеккой, все время помня о том, что вот‑вот наступит «Чернобыль», крушение цивилизации или апокалипсис зомби.

Или, как теперь выражаются в Новом Дозоре, – вспышка.

Когда с гамбургерами было покончено, я сказал:

– Пора заняться делом.

Ласи закатила глаза, не упустив случая продемонстрировать, как она относится к тому факту, что я занимаю в Новом Дозоре более высокое положение по сравнению с ней. Тем не менее она взяла бинокль и направила его на пылающую красным закатным огнем реку.

– И что мы теперь ищем?

– Признаки «червя», – ответил я.

– Тоже мне, новость! Хотя… никто никогда не говорил мне, что же это такое на самом деле – признаки «червя».

– Что такое «червивость»?

Она показала мне язык. Я улыбнулся и поднес к глазам бинокль.

– Когда ты их увидишь, то сразу поймешь. Так со всеми нами происходит.

– Не сомневаюсь. Но они хотя бы любят воду?

– Еще один хороший вопрос. Правда, туннель подземки проходит не через воду, а под ней.

Я повел биноклем по вытяжным башням; именно они, закачивая под землю свежий воздух, пробудили «червя». Над кирпичными, лишенными окон колоннами в неверном вечернем свете кружили чайки. Закат окрасил тускло‑оранжевым их белые перья. Кстати, это было что‑то новенькое – парящее над башнями облако летающих кругами птиц. Никто не понимал, что это означает. Новый переносчик болезни по воздуху? Простое совпадение? Любители падали, чувствующие приближение массовой бойни?

Я вздохнул.

– Иногда мне кажется, что на самом деле мы вообще ничего не знаем.

– Побереги нервы, Кэл. Все еще только начинается.

С улицы донесся вой сирены, и, отбежав на другую сторону крыши, мы остановились у края, вглядываясь во тьму. Пространство между нашим и противоположным домами затопили звуки потрескивания рации и вспышки мигалки полицейской машины. Надо полагать, арест.

– Значок с тобой? – спросил я.

– Как всегда. Лучшая часть работы. Иногда нам приходилось вмешиваться – если

полиция собиралась упрятать в тюрьму сбитого с толку, склонного к насилию новичка. Мы демонстрировали свои значки службы национальной безопасности и несли всякую чушь насчет биологического оружия. Удивительно, но практически всегда полицейские быстро давали задний ход. Десять часов спустя новоиспеченный инферн оказывался в Монтане, получал внутривенно чеснок и быстро входил в курс дела. Конечно, в наши дни убедить их не составляло особого труда – признаки того, что творилось, были повсюду.

Я сфокусировал бинокль на толпе, сгрудившейся вокруг полицейской машины. Копы надевали наручники на парня, и женщина пронзительно орала на него, потрясая сумочкой, которую держала за разрезанный ремешок. По тротуару рассыпалось содержимое сумочки. Еще одна полицейская машина неспешно двигалась к месту происшествия на расстоянии квартала.

Я вздохнул и опустил бинокль.

– Похоже, это просто карманник.

В пользу инфернов можно сказать по крайней мере одно – они никогда не воруют, разве что случайно подвернувшийся шмат мяса. Они неспособны продумывать свои действия достаточно далеко вперед, чтобы охотиться за деньгами. И это по‑своему любопытно – что, несмотря на разрастающуюся вспышку, обычные преступления продолжали происходить. Может, их даже стало больше. Конец там мира или нет, в этом отношении люди менялись мало.