* * *

Я отправился на встречу руководителей групп Сопротивления. Леру сопровождает меня с ордером на руках. Я теперь заключенный, которого Леру конвоирует. Идеальный пропуск.

* * *

На трех станциях мы встречали конвои людей, отказавшихся от депортации.

У этих молодых людей были наручники и кандалы на ногах, и обритые наголо головы. Некоторые махали своими закованными руками и кричали:

— Добровольцы! Добровольцы! Другие пели «Марсельезу» и отбивали такт песни своими цепями.

* * *

Встреча длилась долго. Когда она закончилась, шеф сказал мне:

— Нас здесь четырнадцать. Каждый рисковал жизнью, чтобы попасть сюда. Я не уверен, что практические результаты оправдают этот риск.

Но это не имеет значения. Подпольная Франция провела военный совет, несмотря на террор. Это уже имело смысл.

И Сен-Люк (не знаю почему, но мне нравится мысленно называть его тем именем, которым называет его младший брат) продолжил:

— Нас здесь только четырнадцать, но насколько мы разные. Посмотрите на М., с его внушающим доверие лицом с глубокими морщинами, с некими тайными свойствами, как на лицах с портретов Леонардо. Посмотрите на мощный затылок Б. и его страстные глаза. Посмотрите на то, как упрямо Ж. курит свою трубку. Посмотрите на жесткие, сильные, пугающие руки Р. Посмотрите, как робко протирает свои очки А. Вы слышали, как они говорили. Для одних единственная цель — война против немцев. Другие уже думают о классовых проблемах и о послевоенной политике. А третьи даже размышляют о Европе и мечтают о мировом братстве. Но все обсуждалось в дружеском духе. Это тоже имело смысл. Затем Сен-Люк сказал:

— Нас только четырнадцать, но нас поддерживают тысячи и, возможно, даже миллионы людей. Чтобы защищать нас, боевые группы наблюдали за всеми дорогами, которые ведут к этому убежищу. И они были готовы умереть, прежде чем пропустить кого-то к нам. Но никто здесь не чувствует гордости или осознания власти. Мы знаем, что наши солдаты сотни раз меняют имена, и что у них нет ни лица, ни укрытия. Они передвигаются в тайне, носят бесформенную обувь, по дорогам без солнечного света и без славы. Мы знаем, что эта армия голодна и чиста, что это армия теней — удивительная армия любви и беды. И я осознал здесь тот факт, что мы только тени тех теней и отражение той любви и той беды. И это, прежде всего, это, Жербье, имело смысл.

* * *

Снова у Леру. Я передал предупреждение всем новичкам, пожелавшим присоединиться к нашей организации, о том, что им можно рассчитывать максимум на три месяца свободы, то есть — жизни. Это, конечно, не отвратит их от этих намерений, но так честнее.

Утро перед казнью в гитлеровской эре

Немецкий солдат остановился в коридоре и засунул свое лицо под каской в квадратное окошко на двери. Среди всех приговоренных к смерти людей только Жербье обратил внимание на этот фрагмент из металла, плоти и испытующего взгляда. Лишь он один не ощущал, что жизнь кончилась. Он не чувствовал себя в состоянии мертвеца.

Глаза немецкого солдата столкнулись с взглядом Жербье.

— Непохоже, что он боится, — подумал солдат.

Другие приговоренные сидели кружком на голых плитках и разговаривали тихими голосами.

— Не так, как эти, — подумал солдат. — А ведь уже утро.

Солдат на минутку задумался, как бы он сам вел себя, зная, что ему осталось два часа жизни. Его заинтересовало, что делали бы и эти люди. Потом он потянулся. Он уже долго стоял на посту. А придется еще измерять шагами коридор до самой казни. Ну что ж, это ведь война.

Жербье бросил взгляд на своих товарищей. На ногах у них, как и у него, были кандалы. Заключенных разместили в одном из помещений барака — бывшей французской казармы.