Спрашивая, она подняла к нему свое светлое лицо. Все в нем: невинные глаза, улыбающийся рот — ждало ответа. Она подалась вперед, скрестив руки на груди, и выглядела так простодушно, что англичанин даже разозлился. Подойдя к ней поближе, он тихо сказал:

 

— Брессон вчера покончил жизнь самоубийством.

 Она повторила, словно не понимая, о чем идет речь:

 — Брессон вчера покончил жизнь самоубийством?

 На лице ее не отразилось ничего, ни одной морщины, свидетельствующей о том, что она силится солгать.

 — Вы это знали, — зло сказал он, — иначе бы, по крайней мере, вздрогнули. Да, вы сильнее, чем я думал. Однако к чему скрывать?

 И, взявшись за букварь, лежавший на соседнем столике, он раскрыл его на изрезанной странице.

 — Можете вы мне сказать, в каком порядке надо расположить недостающие здесь буквы, чтобы узнать истинное содержание записки, отправленной вами Брессону за четыре дня до кражи еврейской лампы?

 — В каком порядке? Брессон? Кража еврейской лампы?..

 Она медленно повторяла то, что он сказал, будто пытаясь понять, в чем дело.

 Он продолжал настаивать:

 — Да. Вот использованные вами буквы. Взгляните на этот листок. Что вы хотели передать Брессону?

 — Использованные буквы… что хотела передать…

 И вдруг весело рассмеялась.

 — Ага, поняла! Я — сообщница вора! Какой-то господин Брессон забрал еврейскую лампу, а потом покончил жизнь самоубийством. А я — его подруга! Ой как смешно!

 — К кому же вы ходили вчера вечером на второй этаж дома на авеню Терн?

 — К кому? Да к модистке, мадемуазель Ланже. А что, модистка и мой друг Брессон — одно и то же лицо?

 Поневоле Шолмс засомневался. Можно притвориться, чтобы выгородить себя, изобразить ужас, радость, беспокойство, любые чувства, но невозможно симулировать безразличие и уж совсем нельзя притворно так счастливо и беззаботно смеяться.

 И все-таки он сказал:

 — Последнее: почему вы подошли ко мне в тот вечер на Северном вокзале? Почему умоляли немедленно уехать, не вмешиваться в это дело о краже лампы?

 — О, вы слишком любопытны, месье Шолмс, — все так же естественно засмеялась она. — Придется вас наказать: вы ничего не узнаете и вдобавок посидите у постели больного, пока я сбегаю в аптеку. Срочно надо получить лекарство. Я скоро буду.

 И вышла.

 — Меня обвели вокруг пальца, — прошептал Шолмс. — Я не только ничего из нее не выжал, но, наоборот, сам раскрылся ей.

 Он вспомнил дело о голубом бриллианте и допрос, которому подверг Клотильду Дестанж. Ведь с точно такой же безмятежностью отвечала ему и Белокурая дама! Возможно, перед ним снова одно из тех существ, что, защищенные Арсеном Люпеном, находясь под прямым его влиянием, умеют сохранить, даже сознавая близкую опасность, просто поразительное спокойствие?

 — Шолмс… Шолмс…

 Подойдя к постели, он наклонился над очнувшимся Вильсоном.

 — Что с вами, старый друг? Что-нибудь болит?

 Вильсон подвигал губами, но сказать ничего не смог. Потом, делая над собой неимоверные усилия, все же пробормотал:

 — Нет… Шолмс… это не она… не может быть, чтобы она…

 — Что это вы там несете? Говорю вам, это она! Только перед лицом созданного Арсеном Люпеном характера женщины, выдрессированной и подученной им, мог я потерять голову и поступить так глупо… Теперь ей известно все, что я знаю о букваре… Могу поспорить, что не пройдет и часа, как Люпен будет предупрежден.