— Так кто же он?

 Они принялись обыскивать труп. В одном из карманов Херлок Шолмс обнаружил пустой кошелек, а в другом Ганимар нашел несколько монет. На белье никаких меток, на одежде тоже.

 В чемоданах (большом и двух маленьких) — только личные вещи. На камине — стопка газет. Ганимар развернул их. Во всех говорилось о краже еврейской лампы.

 Спустя час Ганимар с Шолмсом вышли на улицу, так ничего и не узнав о загадочном человеке, который из-за их вторжения покончил с собой.

 Кто он был такой? Почему решился на самоубийство? Какое отношение имел к похищению еврейской лампы? Кто следил за ним ночью? Множество загадок, одна неразрешимее другой. Опять какие-то тайны…

 Херлок Шолмс в тот день лег спать в отвратительном расположении духа. А когда проснулся, ему принесли телеграмму следующего содержания:

 «Арсен Люпен имеет честь уведомить Вас о своей трагической кончине в лице господина Брессона и покорно просит принять участие в кортеже, панихиде и похоронах, которые состоятся за государственный счет в четверг 25 июня».

 

 

 

Глава вторая

 

 — Видите ли, старина, — говорил Вильсону Шолмс, потрясая пневматичкой Арсена Люпена, — больше всего меня в этом деле раздражает то, что я все время чувствую на себе взгляд этого чертова джентльмена. От него не может укрыться ни одна моя самая сокровенная мысль. И получается, что я, словно актер, чьи действия заранее строго предопределены. Я иду туда-то и говорю то-то лишь потому, что так угодно некой высшей воле. Вы понимаете меня, Вильсон?

 Вильсон, конечно же, все бы понял, если бы не спал глубоким сном человека, чья температура держится между сорока и сорока одним. Но слышал он или нет, для Шолмса это не имело ровно никакого значения.

 — Нужно призвать на помощь всю мою энергию, мобилизовать все ресурсы, чтобы не впасть в отчаяние. Но, к счастью, для такого человека, как я, все эти удары — не более чем комариные укусы. Они даже меня подстегивают. Как только утихнет боль от укола и затянется рана, нанесенная самолюбию, я говорю себе: «Веселись пока, голубчик. В один прекрасный момент ты сам себя выдашь». Потому что, Вильсон, именно Люпен, не так ли, своей первой телеграммой и тем, что сказала по этому поводу малышка Анриетта, сам выдал мне секрет своей переписки с Алисой Демен! Не забывайте об этом, старина.

 Он, громко топая, расхаживал по комнате, рискуя разбудить «старину».

 — В конце концов, дела идут не так уж плохо, и если я еще не вижу перед собой ясной дороги, то, во всяком случае, уже начинаю ориентироваться. Прежде всего займусь этим Брессоном. Мы с Ганимаром назначили встречу на берегу Сены, там, где Брессон бросил свой сверток. Скоро роль этого господина совсем прояснится. Останется лишь закончить партию между мной и Алисой Демен. На этот раз противница не особенно сильна, а, Вильсон? Не кажется ли вам, что очень скоро мне станет известна вся фраза из букваря, а заодно и то, что означают буквы «Э» и «К»? Ведь главная загадка — в них.

 

 

В это время вошла мадемуазель и, увидев размахивающего руками Шолмса, мягко заметила:

 — Господин Шолмс, придется вас побранить, если разбудите больного. Нехорошо с вашей стороны его беспокоить. Доктор предписал полный покой.

 Он, не говоря ни слова, пристально глядел на нее, как и в первый день, пораженный ее необъяснимым спокойствием.

 — Что это вы так на меня смотрите, господин Шолмс? Ничего? Нет-нет… Ведь вы о чем-то подумали? Скажите о чем, прошу вас.

 Спрашивая, она подняла к нему свое светлое лицо.