— Может, это и не медведь был, а оборотень, — думал Максим. — И место это заклятое.

За купой высоких осокорей Максим увидел ручей, напоил коня, осмотрелся и, увидев слабо заметную тропу, пошёл по ней, держа коня в поводу. Вскоре пахнуло дымком, затем показались колья ограды, в которой были узкие ворота.

— Есть кто живой? — крикнул Максим.

Вскоре послышались неторопливые шаги, ворота растворились, и Максим увидел старого монаха. Подслеповато щуря глаза, старик разглядывал гостя. Одежда на нём была ветхая, заплата на заплате, на плечах — зипун, на ногах поскрипывали лапти.

— Доброго здоровья, батька, — сказал Максим. — Прости, коли тебя потревожил.

— Заходи, — молвил монах. — Коня за изгородь привяжи. Здесь лихих людей нет. Да и что тут им делать? Лихие люди там шныряют, где выгода есть.

Он закрыл ворота, подпёр их крепкой палкой.

— А забор тебе для чего? — спросил Максим.

— Звери балуют. Любопытства в них много. Лисица тут забралась в келью, я захожу, так она, бедная, чуть со страха не померла. Пришлось уйти, чтобы она выбралась.

Войдя в келью, Максим увидел складень, прикреплённый в углу, и перекрестился. Сруб кельи был на полсажени заглублен в землю. Низкий закопчённый потолок лоснился от сажи. Волоковое оконце, видно, никогда не затыкалось и обросло паутиной. Вдоль стены была приделана лавка, на которой лежала рогожная подстилка и полено вместо подушки. Воздух в келье был сырой и зольный.

Снаружи раздался заливистый пёсий брех. Максим с отшельником вышли во двор и увидели, как Пятнаш, упёршись лапами в ствол ели, кого-то облаивает наверху.

— Белка, видать, — промолвил монах. — Звери здесь непуганые.

Максим, смущаясь, рассказал ему о встрече с медведем.

— Эка невидаль, что испужался. Никогда не поймёшь, что у него на уме. Вроде улыбается, а на деле скалится. В старые времена медведи отшельников чтили, о том в житии преподобного Сергия Радонежского сказано. Этот медведь ко мне захаживает, потрясёт колья, а я молюсь, чтобы живу остаться. Но во всю свою силу никогда городьбу не ломал, побалует и уйдёт.

За кельей была видна обработанная земля.

— Сажу каждый год капусту, репу, морковь. Этот год тыквы посадил. Хлебца и соли мне привозят из Ардатова мои дети духовные, Кирилл и Фёдор.

— Давно здесь бытуешь?

— Годов десять. Поначалу страшно было, особенно в непогоду: ветер воет, деревья стонут. Кажется, что бесовское войско обступило келью и ломится на приступ. Аз, грешный, возглашаю имя Божие… А ты куда бежишь от отца с матерью? На лихоимца вроде не похож, от тех чад, как от головни, исходит. А ты чист душою, только чую, не всё у тебя ладно, парень.

— На вольные земли иду, а найду ли их, не ведаю. На прежнем месте мне было держаться не за что: ни земли, ни избы. Была Любаша, да и та на себя руки наложила по злой воле сластника барина.

Отшельник молча выслушал Максима и потянул его за рукав в келью. Там взял с полки сухарь, вяленого леща и положил на стол.

— Не надо мне угощенья, батька, у меня всё есть, — сказал Максим. — Ты мне лучше скажи, как такому, как я, жить дальше на белом свете?

— Это должно быть тебе известно сызмала, — сказал отшельник. — А если ты того не ведаешь, то знай: не переступай заповеди Господа нашего, утишай свою гордыню и беги от уныния.

— Куда бежать? — в отчаянья вымолвил Максим. — От себя не убежишь, а в монастырь или в такую келью, как твоя, я негоден: хочу жить с людьми.

— А что тебе мешает, живя среди людей, сохранить душу? — ласково произнёс монах.