Разгружать струг было уже поздно, и Твёрдышев позаботился о его охране, оставил сторожами Максима, Ермолайку и двух андреевских парней.

— Зрите в оба, ребята! Стрельцы, хоть и государевы люди, но лиха от них можно в любой час ждать. Если полезут, стреляйте поверх голов и шумите шибче, чтобы их начальникам невмоготу было молчать и прятаться от баловства своих подначальных людей.

Взяв своего коня, Степан Ерофеевич пошёл на свет большого костра. За ним следом поплёлся и Савва.

Твёрдышев не ошибся. Возле костра он нашёл начальных людей, прибывших и местных стрельцов, князя Дашкова и стрелецкого полковника Лопатина.

— Где ты запропал, Степан Ерофеевич? — спросил воевода. — Вот, полковник, это и есть гость Твёрдышев.

Лопатин сдержанно поклонился. Это был статный светлобородый красавец богатырского сложения. Твёрдышеву всегда были по нраву люди породистого склада, и этим полковник пришёлся сразу ему по душе.

— А я, Иван Иванович, чуть не сгинул!

— Что так? — поднял брови князь.

— Пошёл струг с мели снимать, а тут воры и набежали. Если б не гранаты, то не стоял бы сейчас перед тобой.

Степан Ерофеевич благоразумно умолчал, откуда у него оказались гранаты. Воинские припасы было запрещено иметь неслужилым людям. Гранатный приказ отпускал их только в солдатские полки и пограничные крепости. Твёрдышев выпросил у Дашкова несколько гранат для обороны своего струга от воров, и сейчас чуть не проговорился. Дашков остался этим недоволен.

— Присмотри, Степан Ерофеевич, чтобы вино из кабака стрельцам не давали. Им завтра дале идти!

— Полковнику сподручней это сделать, — сказал Твёрдышев. — Пусть поставит вокруг кабака караул.

— Тогда прошу отведать хлеба-соли, — любезно произнёс князь Дашков и махнул рукой денщику, чтобы тот подвёл ему коня. — Правда, Синбирская горка крута, но осилим.

В воеводской избе к пированию всё было готово. На столе стояло и рыбное, и мясное, и сладкое, и кислое. Начали, по обычаю с хмельного. Князь поднял чару с вином и, стоя, возгласил тост за здравие великого государя Алексея Михайловича, с полным царским титулом. Лопатин и Твёрдышев, тоже стоя, с благоговением выслушали его, и все приветственно сдвинули чары. Полковник явил себя завидным едоком, не отставал от него и проголодавшийся Твёрдышев. Дашков мигнул ключнику, и перед гостями, после ухи, тут же появилась стерлядь, пироги всяких видов. Не пустовали и чары.

Хозяин ждал, что гость, захмелев, поведает о московских делах, но Лопатин оказался на редкость молчалив и, опустошая чару за чарой, только покрякивал, краснел и наконец вымолвил:

— Добрый у тебя повар, воевода, давно я так вкусно и сытно не едал. Благодарствую за угощение, однако мне пора к своим людям.

— А поговорить? — удивился воевода. — Мы здесь, в Синбирске сидючи, дел московских не ведаем. Ты уж просвети нас, батюшка, как дела на Москве, что о воре Стеньке Разине слышно, не его ли ты направился воевать?

— Не мне, сироте, ведать о больших московских делах, — взвешивая каждое слово, осторожно сказал Лопатин. — Но все лучшие люди в большом смущении: на Дону великая замятия началась. Великий государь послал туда своего жильца Герасима Евдокимова с милостивым словом, так его Стенька кинул в Дон и со своими голутвенными казаками идёт к Царицыну.

— Вот и добаловались с этим Стенькой! — ударив ладонью по столу, воскликнул князь Дашков. — Вор уже второй год терзает волжский Низ, перекрыл дорогу персианским купцам и нашим торговым людям, а на Москве будто о сем не ведают. Посылают душегубу милостивые грамоты, зовут к покаянию…

— Великий государь боголюбив и великодушен, — сказал Лопатин.