— Может, я на Волге его найду, — сказал Максим. — К тебе путники забредают, знать, ты ведаешь, что меня ждёт на синбирской окраине?

— Не вовремя ты побежал, парень, — вздохнул отшельник. — Ведомо мне, что скоро на Руси начнётся смута, какой не бывало. А ты не прилепляйся к бунту. Кто ты? Мужик, кузнец. Вот и держись за свою работу, детей плоди… А теперь ступай, мне время становиться на молитву.

Монах повернулся к образам, перекрестился и опустился на колени. Первые же слова молитвы унесли его душу к горним пределам далеко от земного и суетного мира.

Максим вышел из кельи, осторожно приворил за собою дверь, и, ведя за собой в поводу коня, пошёл вдоль ручья, который тёк, понемногу раздвигая берега, проталкиваясь через лес, и становился ещё малой, слабосильной, но настоящей речкой. Внезапно она раздалась вширь, и Максим вышел к небольшой запруде, устроенной бобрами. В этом месте речушка была перегорожена плотиной из деревьев и сучьев, и вода, тихо плескаясь, перетекала через её верх.

Максим поднялся повыше и остановился, оглядывая бобровые владения. Хозяева плотины особо не таились — в кустах ивняка послышался тяжёлый плеск, из камышей выплыл бобр, сплавляя за собой только что срезанную его зубами осинку. Не доплыв до плотины, он выпустил деревце, и оно по течению прибилось к перемычке, видимо, там, где это было нужно. Вынырнули ещё несколько бобров из своих подземных нор и поплыли к берегу. Вскоре там послышался размеренный хруст: бобры делали извечную, определённую им природой работу…

2

За несколько дней до масляной недели приказчик привёл в кузницу монаха.

— Максимка! — велел Емельяныч. — Господин посылает тебя в монастырь, у тамошнего игумена случилась великая нужда в кузнечном умельце. Гаси огонь и скоро одевайся!

— Снасти с собой брать? — спросил Максим.

— У нас добрая кузня, только вот кузнеца нет, — сказал монах, опасливо взирая на пса, который неотрывно на него глядел.

— Возьми меня с собой! — пискнул сирота Егорка, что помогал Максиму по мелочам и жил в кузне.

— А ну, кыш! — прикрикнул на мальца Емельяныч. — Поторапливайся. Максимка, и смотри мне там — не балуй!

Утром на дворе завывала метелица, а к обеду распогодилось: небо прояснилось, воссияло солнышко, снега вокруг лежали чистые, белые, немятые, белизны добавляли атласнокорые берёзы, которые тесно стояли вдоль узкой, в одни розвальни, дороги. Вокруг было празднично тихо, только изредка раздавался сорочий стрекот, да позванивала обмерзшей сбруей старая монастырская кобыла.

Максиму была ведома эта дорога: поздней осенью он шёл по ней в монастырь по вызову, гадая, какую работу припас для него игумен. Путь был непростым, через глубокие овраги и крутые взгорки, а вокруг — глухоманное чернолесье.

Минул Покров, и к вечеру крепко подморозило. Максим был в домотканом армяке и озяб так сильно, что когда его привели к игумену, губы у него дрожали мелкой дрожью. Настоятель это заметил и велел налить ему липового взвару с мёдом. Испив сбитню, Максим заметил, что на стольце, рядом с лавкой, стоят чудные часы немецкой работы.

— Слышно, ты не здешних мест человек, — сказал старец. — Откуда явился? Еде кузнечному умению научился?

— По весне умер брат моего барина и по духовной меня отписал ему, — сказал, низко поклонившись, Максим. — А кузнечному ремеслу научился в Туле, куда меня покойный господин определил десяти лет отроду.

— Туляки — добрые умельцы по железу, — сказал игумен.