— Разве есть место, где можно жить вольно? — спросил Максим, крепко заинтересовавшись словами подсобника.

— Как не бывать! Только снег сойдёт и побежит народишко от тягла да долгов на юг. Кто к донским казакам норовит пристать, но те не всех берут, молодых только. А с Дона выдачи нет. Сейчас больше бегут на засечную черту, на волжскую Окраину. Кто ты, откель, больно не спрашивают, лишь бы человек был. Землю занимай, какую хошь, паши и никого над тобой. Одна опаска — ногайцы налететь могут, и избу спалят, и самого уволокут. Сейчас больше по Волге селятся. Новую крепость поставили — Синбирск. На высокой горе стоит. К ней новожители и жмутся. Чуть что, ударят в сполох, и все за ограду прячутся. Рыбы там много, дичи лесной, земля добрая. Своим умением работать по железу тебе цены там не будет. Бегут кто? Нищета, голи кабацкие, они и топора в руках не держали.

Рассказы бывалого монастырского жителя разбередили душу Максима.

Ночью его поднял ото сна крепкий тычок в спину:

— Ты кузнец? — спросил стрелец и череном бердыша опять ткнул в бок.

— Я, а что? — спросонья Максим не понимал, что происходит. Ему только что снилась Любаша, а наяву обнаружилось мурло, заросшее волосяной ржавью.

Стрелец поволок Максима за собой, ступая сапогами прямо на спящих богомольцев. На монастырской площади возле невысокой каменной палатки стояли розвальни, и в них, гремя цепями, бился в корчах человек.

— Никониане! Блядино семя! Мните, взяла ваша диавольская сила! Аз не един страдалец за веру Христову! Кажете Богу трёхперстный кукиш и на спасение надеетесь? А ты кто есть, никонианский выблядок, козёл толстобрюхий, каким саном нарёк тебя диавол в этом вертепе?

Келарь, к которому обращался скованный человек, закричал:

— Закройте ему пасть! Волоките в подклеть! Где кузнец?

Максима вытолкнули вперёд. Раскольника потащили вниз по ступеням, в каменный мешок без окон, с крепкой входной дверью.

— Кузнец! Закуй его так, чтобы сидеть не мог! Распни его по стене!

Стрельцы обвязали раскольника вокруг подмышек цепями, и Максим тяжёлыми ударами вбил аршинный железный клин в каменную кладку. Келарь попробовал на прочность крепления.

— До утра пусть повисит, а завтра мы его на Москву направим. Там его не по-нашему расспросят, а с пристрастием.

Остаток ночи Максим провёл без сна. Сидел, нахохлившись, в углу трапезной, думал. Отчаянный раскольник не выходил у него из головы. Тщедушный мужичонка, щелчком перешибить можно, а духа великого!

Утром за Максимом припёрся тот же стрелец: узника надо было освобождать из оков. Конвойные стрельцы, видимо испробовав монастырских медов, были веселы и благодушны.

— Иди один, чай, не забоишься дохляка. Это они на глотку сильны, а на другое не годны.

Максим поджёг смольё от костра и спустился в подвал. Колодник встретил его разъярённым взглядом, но, увидев, что перед ним всего лишь мужик, а не монастырский никониан, успокоился. Максим взял в руки кольцо цепи и, крякнув, разорвал его.

— Силен ты, парень! — удивился раскольник. — Чей будешь?

— Боярского сына Шлыкова холоп. Сюда послали кузнечить. Коляску игумену делаю.

— Вижу, верный ты человек! Не сробеешь передать грамотку?

— Не сробею!

— Если что, кричи — бес попутал!

Раскольник сунул ему в руку бумагу.

— На торге найди купца Автонома Евсеева, он в мясном ряду стоит. Ему и отдашь. Скажешь, что от верных людей.

— Сделаю.

Вдвоём они вышли на свет. Стрельцы повалили узника в розвальни, залезли, отягчённые трапезой, на коней, и поезд двинулся из стен обители.