— Тоже верно… — в раздумье согласился Берзалов. — Но бойца для контроля всё‑таки пошли.

С тех пор, как небо стало зеленоватым, локальная связь у них, действительно, работала неважнецки. Рассчитанная на радиус в семь километров, она едва «брала» половину расстояния, и хрипела, и сипела на все лады, как старый ламповый приёмник.

— Мину разряжать не будем, так и оставим, только переведем её в нерабочее положение, — сказал Гаврилов.

— Хорошо, — согласился Берзалов. — А лучше вообще не переводить, не фиг здесь всяким бронепоездам гонять.

— Тоже верно, оставим не разряженной, — легко согласился Гаврилов, хотя, конечно, это было не в традициях армии — оставлять всякие пакостные ловушки. Для кого? Для своих же, русских, только вмиг ставшими разбойниками и бандитами. Но здесь была неизведанная область, и он не возражал, тем более, что второй раз мину использовать было нельзя, ибо если её активизировать второй раз, то она, согласно инструкции, самоликвидируется.

В квантор прокрались со всей предосторожность, на которую были способны, вползли, как улитка: на первой передаче, тихонько, не газуя — сунулись, словно краб из‑под камня — на пляж, и огляделись. Только тот, кто ходил по этому пляжу, оставил вполне рельефные следы протекторов.

Мины, которые выставили на ночь на въезде в кванторе, убрали, и экипаж был в полном составе, кроме, разумеется, Кеца и Сэра. Кец устроил маленькую истерику, решив, что накануне самого интересного от него хотят избавиться, но когда его пересадили во второй бронетранспортёр и дали шоколадку, смирился, только хлюпал носом и обиженно косился на Берзалова, как на виновника своих бед. Архипов, который взял над ним шефство, вручил ему лакомство и сказал:

— Ты главное, дождись первого экипажа… мы люди военные, надежные, как наш бэтээр, — и похлопал по его стальному боку.

— Ага… — соглашался с ним Кец, набивая рот шоколадом и косясь на своего благодетеля, как верующий на икону.

Сэр в свою же очередь не отрывая от него взгляда, пускал длинные — длинные слюни и был не менее предан Кецу, чем Кец — Архипову.

Гаврилов прикрывал тыл и дышал в микрофон взволнованно, как спринтер, побивший мировой рекорд. Всё будет хорошо, думал Берзалов, всё будет просто отлично! — уговаривал он сам себя, напряженно вглядываясь в СУО, и не верил, не секунду не верил самому себе — уж очень всё складывалось как‑то естественно. К тому же экран был мёртв и кроме второго борта ничего не показывал. Позже вместе со связью и второй пропал, но пока они их видели.

На прощание Гаврилов пошутил:

— Роман Георгиевич, мы вас ждём, как любимую тещу, самое позднее через час.

Это было намёком на ностальгическое прошлое Гаврилова, который как‑то проговорился, что тёщу у него звали Клавдией Михайловной и, вопреки стереотипам, он с ней ладил и даже, можно сказать, любил сыновней любовью, возил подарки и заботился, как умел заботиться только военный человек, полжизни проживший в гарнизонах и на заставах: регулярно звонил, справлялся о здоровье и отсылал оказией или через почту всякие южные деликатесы. В общем, баловал.

— Как договорились, — подтвердил Берзалов, добавив, — через час по плану уходите в сторону Харькова, — и подумал, что раз Спас молчит, то имеются все шансы на благополучный исход мероприятия.

Бур тайком перекрестился, а Колюшка Рябцев зажмурился, оскалился и, должно быть, приготовился к самому худшему, к Скрипею и ещё к чему‑нибудь ужасному, например, к ядерному взрыву, но ничего не произошло. Только Бур, который сидел ниже и впереди Берзалова на месте стрелка, явственно и громко икнул.

— Крути башкой! — сердито произнёс Берзалов, и Рябцев впился глазами в прицел так, словно видел его впервые.