Оба были свидетелями расправы шаха над собственным сыном и множеством приближённых, а посему до сих пор пребывали в страхе. Поговорив ещё немного вполголоса, стали терпеливо ждать, прислушиваясь к тишине, царившей за дверями. Час прошёл, другой, третий — вокруг ни гу-гу. У Голицына ноги затекли, впору садись на каменный пол. Братищев же несколько раз присаживался, матерясь вполголоса. Наконец, у Голицына терпение лопнуло, подошёл к двери и стал стучать в неё кулаком. Ответа не последовало. Заставил Братищева кричать по-персидски, чтобы кто-нибудь вышел. Толмач заорал недуром, послышались возмущённые возгласы и топот ног со стороны двора. Отворились двери, и сам Джелюль предстал перед Голицыным. Спросил грубо:

— Зачем спрятался здесь? Через этот вход к шаху преступников водят! Разве русский посол совершил преступление перед солнцеликим?

— Ну, так слуги твои! — возмутился Голицын, но тут же его схватили фарраши, которые привели сюда, и вывели во двор.

Джелюль повёл русских дипломатов, к другому крылу дворца. Распахнулись массивные двери, и перед гостями открылся вид на длинный коридор, облепленный сбоку множеством дверей меньших размеров. Джелюль шёл широким шагом, заставляя. Голицына и Братищева почти бежать. И зычные возгласы сопровождали их: «К его величеству, солнцу царей посланник России!» Князь приободрился малость, но, войдя, в приёмную, залу, вновь пал духом, ибо Надир-шах лежал на боку, подоткнув под локоть подушку. Несколько адалисок сидели за его спиной, держа в руках курительный прибор — кальян, поднос с чашечками и кувшином для щербета или кофе… Надир-шах не соизволил даже сесть, лишь просипел пьяно:

— Пусть подойдёт… Примите у него фирман…

Голицын приблизился, расшаркавшись, поклонился и доложил о своём прибытии ко двору персидского повелителя.

— Принцессу почему с собой не привёз? — без шуток спросил шах. — Слышал я, принцессу вашу сватают короли французские и немецкие, вовсе не заботясь о том, что подумаю я.

Голицын знал о слухах насчёт сватовства Елизаветы персидским, шахом: тот же Джелюль намекал ему на это, когда приезжал в Астрахань, сопровождая посольство шаха в Санкт-Петербург. Но сейчас Надир-шах недвусмысленно требовал к себе русскую принцессу. Не зная, что и сказать повелителю Персии, посланник развёл руками и, кажется, Надир-шах понял, что Голицын всего лишь бывший астраханский губернатор, а теперь, посланник, и не ему решать интимные дела русский принцессы.

Братищев переводил вопросы шаха и ответы на них. Беседа походила больше на пристрастный допрос — Голицын вспотел, по его лицу струился пот. Князь утирался платочком и доставлял шаху своими усердными, жестами великое удовольствие. Нервы у шаха явно пошаливали — голос его срывался, руки слегка тряслись.

Не было в нём того величия, о котором так много говорилось в простом народе. Шах касался самых мелких неурядиц, кои возникли в последние годы между Персией и Россией, и заявлял о них, словно бы речь шла о делах значимых.

— В Кизляр к русским бежали армяне и грузины, — сердито выговаривал Надир-шах. — Двести восемьдесят дворов принял ваш комендант. Но они — мои пленники… Ты, господин посланник, выйдя от меня, поедешь в Кизляр и пригонишь сюда моих людей.

— Ваше величество, я должен снестись с губернатором Астрахани и поставить в известность коллегию иностранных дел…

— Хитрая лиса, разве тебе не говорили об армянах и грузинах, когда ты сидел в Астрахани в губернаторском креслет?! — Шах приподнялся, опершись на подушку. — Но только ли армяне и грузины прячутся у русских? Где сто девять лошадей, угнанных гребенскими козаками?

— Ваше величество, астраханский губернатор, статский советник Татищев, принимает особое усердие, дабы вернуть вашему величеству лошадей, — отчаянно оправдывался Голицын.