– Милый мой, – добродушно, даже как-то по-отечески нежно, весь сразу обмякнув, сразу же потеряв весь свой воинственный пыл, чуть ли даже не поглаживая меня руками по голове, ласково промолвил директор. – Милый мой, ты, конечно же, человек, я с этим нисколько не спорю, но ты – человек советский, и поэтому должен подчиняться нашим советским законам. А не захочешь подчиняться – придется принять к тебе суровые меры. Это как в армии: не можешь – научим, не хочешь – заставим. Вот так-то, мой мальчик, – прибавил он опять по-отечески, и кряхтя, медленно встал, остановившись рядом со мной внушительной необработанной глыбой гранита. – Кстати, ответь мне – почему ты сегодня опоздал на урок?

– Потому что меня тошнит! – нетерпеливо и зло бросил я ему, смотря прямо в живот. Меня начинали злить эти дурацкие домогания.

– Тошнит от чего, от учебы? – живо спросил Александр Назарович.

– Просто тошнит, и все! – опять крикнул я ему прямо в живот. – Тошнит потому, что я вчера отравился!

– Милый мой мальчик, – положил он – таки тяжелую руку мне прямо на голову. – Милый мой непростой советский парнишка! Да ты ведь такой же, как все, не лучше и не хуже других. Ведь отравился ты, поди, коньяком на какой-нибудь там вашей дурацкой пирушке, на каком-нибудь вечере, или дне рождения, а, разве не так? Так, так, и не пытайся, пожалуйста, мне возражать. Все так, а, следовательно, ничем ты принципиально не отличаешься от других наших детей. Именно поэтому мы тебя переделаем. Кое-что в тебе подчистим, кое-то подвернем, или даже отрежем. А понадобится – кое-что доложим тебе в черепную коробку. И никуда ты, миленький, теперь от нас деться не сможешь, потому что все мы, советские педагоги, как раз и находимся здесь для переделки таких упрямцев, как ты. А потому – не ершись, а лучше подумай над тем, что ты сейчас от меня услышал. И не опаздывай, пожалуйста, больше на остальные уроки.

Массивная гора его живота плавно колыхнулась возле меня, и величественно поплыла из нашего биологического тупичка в сторону сцены. Несколько мгновений я в оцепенении глядел на него, и вдруг неожиданно вспомнил, что не спросил у директора о судьбе Павки Морозова. Я не сомневался, что директор наш хорошо был осведомлен в этом вопросе. Я вскочил с кресла и бросился вслед за Александром Назаровичем, но неожиданно школьный пол предательски поплыл у меня под ногами – сказывался вчерашний коньяк, выпитый в непомерно большом количестве. Я, как слон, затопал по коридору, плюхнулся в кресло, на котором только что сидел мой собеседник, и волей-неволей стал ждать, когда же кончится этот бесконечный урок. Звонок я, как водится в таких случаях, прозевал. Мимо прошла учительница биологии, бросившая на ходу, почему я опоздал на урок, и тожественно державшая в руках какой-то мерзкий экспонат в пузатой стеклянной банке. Следом за ней не менее торжественно прошагали Маркова и Весна, несущие стопки цветных картонов с изображением не то заворота кишок у верблюда, не то солитера, терзающего желудок не соблюдающих гигиену школьников. Меня от вида этих картонов опять мучительно затошнило, а тут еще Маркова торжественно заявила, что на большой перемене школьный Совет любезно приглашает меня в пионерскую комнату. «Чтобы окончательно поставить точку в твоем, Азовский, безответственном поведении!» – не преминула ехидно съязвить Весна. Я хотел было тоже съязвить в ответ – что-нибудь об особах, которых нельзя изнасиловать по определению, – но тут неожиданно из дверей появились Бесстрахов с сияющей Катей. Я сказал сияющей, потому что Катя действительно была похожа на сияющую драгоценностями королеву, которая выходит перед толпой притихших придворных на цветной паркет тронного зала. Только сияли у нее, конечно, не драгоценности, а сияли глаза, сияла улыбка, и вся ее походка, вся фигура, то, как она откидывала назад волосы и поворачивала своей гордой шеей, как заглядывала Бесстрахову в лицо, – все это говорило о том, что моя Катя наконец-то нашла то, что хотела.