|
Я говорю моя Катя – потому, что она действительно была моей, я знал ее так, как никогда бы не узнал ее никакой Бесстрахов, надумай он даже после десятилетки жениться на ней; я дрался из-за нее с накачанным дылдой Дубом, я объяснялся ей в любви, я целовал ее в гулком и пустом школьном классе, я, наконец, мог окликнуть ее, и она бы опять стала моей. Я знал, что ей было нужно – ей нужно было, чтобы кто-нибудь целовал ее вечерами и говорил слова: о том, что после школы он сделает ее своей спутницей жизни, и они проживут вместе долго-долго, обязательно скончавшись в один день. Ей нужны были эти бессмысленные и вздорные фразы – вздорные потому, что уже через полгода у нее вместо Бесстрахова будет кто-то другой, а к концу десятого класса таких других наберется вообще не меньше десятка: и не потому, что она, Катя, такая плохая, а потому, что в жизни так бывает абсолютно со всеми. Потому, что так в школе бывает абсолютно со всеми, и не видеть этого просто глупо, просто даже как-то унизительно для человека. Но она специально, словно страус, не хотела думать обо всех остальных будущих своих увлечениях, ей нужен был он, единственный, избранник на час, калиф на час, поклонник на час, и она его наконец-то получила, и сияла теперь словно принцесса, идущая под венец с королем сопредельного государства. Они прошли мимо меня – словно сквозь меня, – и Катя, напряженно и неестественно улыбаясь, вцепилась ему в руку, заглядывала в глазе, и старалась мне показать, что я теперь для нее никто, что на меня теперь можно спокойно чихать, и проходить через меня, словно через неодушевленное пустое пространство. Но губы ее все-таки выдавали, они у нее немного дрожали, и я хорошо знал, что, встань я сейчас, отстрани Бесстрахсва в сторону и предложи ей пройтись под ручку в конец школьного зала, или вообще предложи какую-нибудь чепуху, вроде просьбы списать задачку по алгебре, – и она сразу же бросится к себе в портфель доставать эту задачку, оставив Бесстрахова, привыкшего к повиновению своего мини-гарема, в полнейших и неожиданных дураках. Она еще не забыла прошлого лета, и я для нее пока что, несмотря ни на что, был намного главнее Бесстрахова. И мне надо было немедленно встать, сделать два шага навстречу, улыбнуться, сказать что-то веселое. Но так презрительно кривились узкие губы Бесстрахова, так нежно пылал румянец на его впалых щеках, так сильно качало меня из стороны в сторону противная волна дурноты, так, наконец, ясно представил я себе пустой затемненный класс и ее, спрашивающую шепотом: «Ты женишься на мне после школы?», что, бессильно себя презирая, упустил спасительный миг. Я вдруг почувствовал себя ужасно разбитым, состарившимся и одиноким. Я не мог пошевелить ни ногой, ни рукой, плечи мои безвольно поникли, и я перевел взгляд в сторону, словно бы интересовался совершенно другим предметом – состоянием таблички у нас на двери с надписью «9-А класс». Катя прошла мимо меня, и я потерял ее навсегда. Губы Бесстрахова презрительно искривились. Мне, однако, это было уже безразлично, меня вдруг начала трясти страшная нервная дрожь, зубы мои стучали один о другой, выбивая, словно танцоры, лихую чечетку, лоб покрылся испариной, и снова укол страха на мгновение пронзил мою грудь. На счастье, маленькая перемена закончилась, и вместо географии моего любимого Кеши у нас объявили химию – которую, понятное дело, взялась проводить Кнопка. Пришлось через силу вставать и кое-как ковылять в сторону парты.
– Азовский, к доске! – было первое, что сказала она, еще даже не дойдя до своего учительского стола. Я медленно встал, и, стараясь взять себя в суки, кое-как дошагал до доски. Я знал, что сейчас она у меня спросит: про соли, про основания, или про способ получений сернистого ангидрида. У нее не было никакой фантазии, она в подметки не годилась гениальному Кеше, который, сказав свое знаменитое про одного татарина, становящегося в две шеренги, и видя, что ученик не знает урок – что-нибудь о подвигах Магеллана или Колумба, – мог спокойно спросить его о подвигах Одиссея, и, ответь тот о подвигах этих хотя бы немного, спокойно поставить ему пятерку – понимая, что дело тут вовсе не в имени, а в подвиге во имя великой мечты. |
