Мы свернули налево, прошли мимо старинного здания музея. Я увидел сквозь оголенные ветви деревьев, в скверике, блестящий алюминием памятник: Ленин стоит, выставив руку ладонью вверх, перед ним — крестьянин-лапотник с винтовкой и — молодой матрос в бушлате и бескозырке, с маузером и пулеметными лентами поперек груди. Солдат смотрит в раздумье, а матрос осмысленно глядит, решил уж про себя, что составит вождю компанию.

В руке Ленина, как я уже это видел не раз, была пустая бутылка из-под водки. Так вот почему дядя Витя и дядя Миша говорят друг другу: «Ну что, сообразим?», ведь мужик с винтовкой еще только соображает, пить ему с Лениным или не пить, а матрос, вроде, уже сообразил и согласен выпить водки, — смекнул я.

Но легче мне от этого интересного открытия не стало.

Мы шли вниз по узенькой улочке, по бокам ее стояли кирпичные и деревянные старинные домики, а внизу был спуск к реке Гуслянке. Ветер дул оттуда, снизу и справа, и воняло так, как в тот день, когда мама загорелась испечь на шестке яйца в горшке, а яйца оказались тухлыми, они полопались в горшке, и по дому пошла отвратная вонь и смрадный дым, потому что лопнувшие яйца брызнули на раскаленный шесток.

— А меланжевая фабрика все также смердит, — сказала мама недовольно.

И я понял, что в ее детстве, до войны еще и во время войны, запах от фабрики был такой же. И он всегда будет такой же. И через сто лет, и через тысячу.

И вот впереди — железнодорожный переезд. Не доходя до него, мы свернули в какую-то подворотню с двумя сгнившими столбами слева и справа. Это был вход в детский сад.

— Новенького ведут! Новенького! — услышал я захлебывающийся от предвкушения расправы крик какого-то пацаненка.

Мама и бабушка делали вид, что крик относится вовсе не к их мальчику, а так просто, ни к кому не относится. Они бросили меня возле серого, некрашеного деревянного крыльца, а сами поднялись по нему в обитый досками (видно, что бревенчатый), крытый, как у бабушки, растресканным шифером, дом под названием «Детский сад №…» А вот номер-то я и забыл, но память упорно подсовывает мне число тринадцать. Да, вроде именно так — тринадцатый детский сад на улице Алексея Тупицына — это название в честь еще одного убитого черносотенцами егорьевского революционера. Много их поубивали местные дворянские сынки, ох, много. Но не всех. Поэтому и победили революционеры — так я формулировал для себя причины успеха Октября.

Как только я остался один, беспомощно и беззащитно торчащий посреди голого двора с нелепо расставленными руками, спеленутый шубой, шарфом и цигейковой шапкой, на меня накинулись сразу несколько детсадовцев:

— Бей шубку! — кричали они.

— Зиму встречаем, лето провожаем!

Все мальчики были в курточках, в кепках или, в крайнем случае — вязаных шапочках. «Почему у всех, кроме меня, нормальные мамы и бабушки?» — навзрыд звучали во мне горькие слова, когда я стоял, толкаемый и пинаемый со всех сторон. В лицо не бил никто — это был в нашем возрасте запретный прием, мы тогда еще не могли преодолеть в себе страх перед тем, что у другого мальчика может пойти кровь из носа.

Мимо нас прошел с метлой мужик в телогрейке и папироской и не заступился за меня, не пригрозил мальчишкам своей длиннющей метлой.

Вышли чем-то очень довольные мама и бабушка, и мама сказала, глядя на мое избиение:

— А ты, я вижу, задиристый! Уже, значит, осваиваешься?

Ее голос был неестественным и ломким, я и понял: она лжет, она уже осознала, что нельзя было так меня кутать, что ни один из детей так сейчас не ходит, что теперь со мной никто не будет водиться.